Это парадокс: милые, симпатичные люди часто при всем старании и желании не могут вам помочь, а те, к которым вы испытываете явную антипатию, вдруг оказываются кладезем полезной информации. Черевкин говорил с нами охотно, память у него оказалась превосходная — и, главное, он ничего не боялся.

— В первый раз я попал в ваше заведение по ошибке. У меня была высокая температура, я выпил какую-то муру — ну и глюки у меня начались. А вот когда пришел вызов из психдиспансера — мне показалось тогда, что Господь обо мне вспомнил. Прищучили меня тогда из-за одной иконы — отреставрировал я ее, а она оказалась краденой. Меня должны были вот-вот посадить — сами знаете, какие тогда были порядки! — но участковый наш психиатр мне все объяснил: теперь, мол, посадить тебя по приговору суда могут только на принудительное лечение, но с таким правонарушением никто и мараться не станет, а если прицепятся — мы тебя на месяц в психушку положим, вот они и отстанут.

— А вас не возмутило, что вас, совершенно нормального человека, записали в шизофреники — просто так, из чувства мести? — не выдержала я.

— Знаете, для человека свободной профессии шизофрения в то время была своего рода убежищем… И чем я лучше, например, чем Зверев или Яковлев?

Это же честью для меня было — присоединиться к избранному обществу…

— Пожалуй, так вы меня сможете убедить, что нарочно дали Сучкову по физиономии — чтобы вас записали в психи?

Черевкин засмеялся; веселье его преобразило, он помолодел — и я поняла, что Ангелина могла выйти за него замуж в свое время и не только от крайней нужды, в нем было что-то такое, что театральные критики называют «отрицательным обаянием». И голос его звучал уже не постно — так монотонно-благостно говорят обычно православные священники — а полнозвучно:

— Вы и про это знаете? Ну, каюсь, был моложе — озорной был. Было за что Сучкову получить эту оплеуху, было! Заслужил он ее. Ну ладно, это дело прошлое!

И, отсмеявшись, он снова вернулся к своему рассказу:

— Меня, конечно, с работы тогда поперли, и ко мне уже наш участковый приходил — за тунеядство грозил выгнать из Москвы; не удалось посадить — так хоть выселить. И тогда мне в голову пришла мысль об инвалидности. Я пошел в диспансер, но мой психиатр, — душевный, кстати, был человек, — объяснил, что это очень сложно. Тогда я пошел обратно к Сучкову — слышал я о нем, что берет. Но Сучков сказал, что сам он сделать ничего не может, может только написать заключение, а оформляет инвалидность ВТЭК. Грех на него наговаривать, деньгами он не взял — отдарил я его старинной иконой, не очень ценной, правда.

А вот втэковская начальница взяла за милую душу — две тысячи рублей, большие по тем временам деньги. И фамилию ее помню — Вешнева.

— Вешнева? Наталья Ивановна?! — воскликнула я, вспомнив холеную начальственную даму, которая произвела на меня такое жуткое впечатление.

— Она самая. Я тогда жил неподалеку от больницы, и она заведовала нашей районной ВТЭК по психической части, а с Сучковым у нее были какие-то завязки. Помалу, говорят, она не брала — только по-крупному.

— А как вы передавали деньги? Через Сучкова?

— Нет, она через Сучкова назначила мне встречу — в парке, как в романах. Мы с ней встретились и пошли гулять по темной аллее, будто влюбленная парочка. Она сначала потребовала три штуки, но я торговался, и сошлись на двух.