— Как же он теперь жить будет? — спросила сердобольная Алевтина, но Вика сурово оборвала ее:

— Думай о себе, а о нем не беспокойся, на его век и на век его внуков наверняка хватит, можешь не беспокоиться.

Никто лучше Вики не умел почти точно и безошибочно высчитать чужие финансовые возможности.

Вершилов предвидел: разговор с Варениковым будет тяжелым, но избежать подобного разговора было невозможно.

— Ты сам понимаешь, Володя, работать тебе здесь больше нельзя, — начал он, старательно вычерчивая синим фломастером на белом листе бумаги кривые, извилистые линии.

— Понимаю, — согласился Вареников, закурив сигарету. — Подавать заявление? По собственному желанию?

Они сидели в маленьком кабинете Вершилова, Вершилов за своим столом, Вареников напротив него, в кресле.

— Следователь сказал, что дело о твоем участии в этой афере будет особо выделено, — сказал Вершилов.

Вареников кивнул.

— Не сомневаюсь, так оно, наверно, и будет.

Надо отдать ему должное, он держался стойко. Не ныл, не канючил, не старался бить на жалость.

Вершилов любил во всех кругом подмечать хорошее, одно лишь хорошее, и сейчас он думал о Вареникове:

«А ведь умеет проигрывать, это тоже не каждому дано».

И вдруг Вареников, слегка подавшись вперед, глаза в глаза глядя на Вершилова, сказал:

— А тебе вот что скажу напоследок: ты мне глубоко противен, нет, больше того, омерзителен! Да, вот так-то, омерзителен!

Вершилов сильнее нажал фломастером на бумагу.

— О вкусах не спорят, поэтому я с тобой спорить не собираюсь…

— До чего же ты мне противен, — не слушал его Вареников. — Все, все в тебе отвратительно — и твоя морда гладкая, и то, как ты улыбаешься, как ходишь, словно лисенок, перебирая ногами, и голос твой, лицемерный и тихий, будто бы ты все время просишь прощения за то, что говоришь, а тебя никто не просит говорить…

На миг Вареников откинулся в кресле, как бы ожидая, что скажет Вершилов, но тот молчал, и он продолжал дальше с необычным для него жаром, почти страстью:

— Я тебя давно ненавижу. Еще тогда, когда мы жили вместе на Варсонофьевском, я тебя возненавидел, только я старался скрыть свою ненависть, просто мне было невыгодно показывать тебе, как я тебя ненавижу…

— Почему невыгодно? — Вершилов пожал плечами. — Вот уж действительно я и не подозревал о том, что для тебя в те годы представлял какую-то выгоду…

— Представлял, — оборвал его Вареников. — Вообрази, представлял! Мне было выгодно приходить к тебе, ты же знаешь, у нас никто не бывал, а у вас вечно толклись люди, и мне было все-таки интереснее у вас, чем дома…

— Стало быть, хотя бы чем-то сумел тебе угодить в ту пору, — чуть усмехнулся Вершилов. Странное дело: вот перед ним человек, который, сам же признался, давно, упорно ненавидит его. Ненавидит не за что-то, не за какое-то зло, которое он ему причинил, а просто потому, что ненавидит. И, как говорится, точка.

А вот он, Вершилов, не испытывает к нему ненависти. Разумеется, Вареников неприятен ему, они оба разительно отличаются друг от друга. Как сказала однажды Зоя Ярославна: «Вы оба полная противоположность друг другу и в плохом, и в хорошем. Впрочем, — поправила она себя, — у Вареникова нет ничего хорошего. Решительно, сколько бы ни искать, никогда ничего не найдешь!»

Помнится, он, Вершилов, тогда вступился за Вареникова. Спросил:

«Так уж и в самом деле: ничего хорошего?»

«Ничего, — отрезала Зоя Ярославна. — Ни на вот столечко!»

— Думаешь, я не знаю о том, что я здесь у вас не прижился? — Вареников словно бы сумел неведомо откуда разгадать мысли Вершилова.