— Думаешь, я не знаю о том, что я здесь у вас не прижился? — Вареников словно бы сумел неведомо откуда разгадать мысли Вершилова. — Все знаю, не беспокойся, все понимаю и на ус мотаю…

Зазвонил телефон. Секретарь главврача пригласила Вершилова на совещание, на завтра в десять утра.

— Хорошо, — коротко ответил Вершилов и положил трубку.

Вареников встал, медленно постучал косточками пальцев по столу.

— Стало быть, подавать заявление? По собственному желанию?

— Да, — ответил Вершилов, впервые за все это время взглянув на Вареникова. — Желательно не позднее завтрашнего дня.

— Подам сегодня, — сказал Вареников, шагнул к дверям, но тут же круто повернулся: — А от своих слов не отказываюсь, ни от одного слова, так и знай!

— А мне что? — Вершилов пожал плечами, лицо его выражало полное, Вареников понял, абсолютно непритворное равнодушие.

Детское живет до старости, внезапно Вареникову стало на минуту обидно: неужели он так мало значил для Вершилова, что тот безразлично отнесся к его словам? Неужели ему все равно, что старый товарищ детства ненавидит его? Хоть бы спросил, в конце концов, за что такая ненависть?

Вершилов откинулся на стуле, пальцы его машинально чертили фломастером по листу бумаги. Вареников вдруг осознал: нет, он его ни о чем не спросит, ему просто-напросто неинтересно, почему его ненавидят. Должно быть, выслушал его и решил про себя:

«Ну и пусть, мне-то что…»

Вареников повернулся, на этот раз не обернувшись, резко захлопнул за собой дверь.

Почти тут же вслед за ним в кабинет вошла Зоя Ярославна.

— Что, все уяснил или еще сомневается? — спросила, усевшись в кресло, на котором только что сидел Вареников.

— Я сказал, чтобы он подал заявление.

— Вы — известный либерал. — Зоя Ярославна чиркнула спичкой, закурила, глубоко затянулась.

— Либерал? — переспросил Вершилов. — Ну, а что бы вы сделали на моем месте?

— Я бы собрала еще какой-то дополнительный материал на него и потом обрушила все собранное на его грешное чело. Уверена, у него грехов, словно клопов в старом диване, не оберешься!

— А вы кровожадина, — сказал Вершилов. — Так когда-то говорила моя младшая, когда я или мать чего-то не давали ей. Кровожадина, мокрая говядина! Можете себе представить, к тому же еще говядина, да еще почему-то мокрая!

— Вы мне, пожалуйста, зубы не заговаривайте. — Зоя Ярославна с силой надавила сигаретой о дно пепельницы, стоявшей на столе перед нею. — Я человек прямой, даже грубый и всегда предпочитаю говорить в лицо все то, что думаю. Так вот, повторяю: вы — либерал! И сейчас поясню, почему я так называю вас. Вы даете возможность плохому, явно порочному человеку избегнуть заслуженного наказания.

— Может быть, вам неизвестно, что дело о нем будет выделено в суде особо? — сказал Вершилов. — Во всяком случае, следователь не сомневается в этом.

— Ну и что с того? — Зоя Ярославна вынула из пачки новую сигарету, снова чиркнула спичкой, закуривая. — Ну и что с того? Выделено не выделено, для него один черт, он из любой передряги выкрутится и целехонек останется, да еще нас с вами обгонит, куда нам до него. Вот увидите, опять куда-нибудь пристроится, да не в шарашкину контору какую-нибудь, а в самое что ни на есть престижное заведение, в институт какой-нибудь первой категории, в закрытую клинику, еще куда-нибудь…

— А вам что, никак завидно?

— Завидно, — откровенно призналась Зоя Ярославна.