Еще он не мог простить Вершилову его отношений с больными.

Неужели и вправду его не раздражают эти дурно пахнущие, беспокойные, назойливые, вечно надоедающие своими жалобами субъекты?

Неужели его всерьез беспокоит состояние каждого больного и он в самом деле выздоравливает и умирает с каждым?

Неужели для него важно и интересно, на сколько десятых понизилась температура у Иванова, сколько раз переливали кровь Сидорову и каковы результаты переливаний?

Он смотрел на Вершилова во время обхода палат и не верил своим глазам. Но в то же время знал: Вершилов не притворяется, не играет.

Старшая сестра Клавдия Петровна как-то сказала при Вареникове:

— Нашему Виктору Сергеевичу все равно, кого лечить, академика или истопника, ему каждый дорог…

Вареникову почудилось известное неодобрение в ее голосе, он не удержался, спросил, с радостной готовностью услышать то, что ему хотелось услышать:

— И вы ему верите? Вам это нравится?

Она ответила сухо:

— И верю, и нравится, уважаемый Владимир Георгиевич.

Клавдия Петровна, как, впрочем, и все остальные сестры и врачи, недолюбливала Вареникова уже из-за одного того, что безошибочно чувствовала его искреннее и абсолютное равнодушие ко всем ним, их интересам и нуждам.

Иной раз Вареникову выпадали счастливые минуты, это случалось тогда, когда он узнавал о каких-либо неприятностях Вершилова.

Так до него дошло, что жена у Вершилова — не ах, характер хуже не бывает.

— Ну, а он как же? Мирится? — спросил Вареников.

— Ничего другого не остается делать, двое детей, — ответили ему.

И Вареников ликовал. Да, не повезло другу Витяю с женой, и очень хорошо, и прекрасно, так ему и надо!

Он пытался дознаться, нет ли у друга Витяя какой-либо интрижки на стороне, дамы сердца, с которой Витяю легче переносить домашние неурядицы, небольшая, уютная аморалка очень бы подошла к случаю, могла бы принести самые неожиданные результаты, но никто ничего не ведал о каких-либо связях Вершилова на стороне. Зато он узнал о том, что дочки Вершилова — не самые лучшие. И он, почти не скрывая своей радости, стал расспрашивать о подробностях, и ему рассказали, что обе пошли скорее в мать, обе тряпичницы, пустышки, вздорные, он слушал и радовался. Очень хорошо, чудесно, друг Витяй, так тебе и надо — именно так и надо, чтобы дальше было все хуже и хуже!

Любой самый мелкий просчет Вершилова, любую его промашку Вареников подхватывал и при случае докладывал вышестоящему начальству. Следует заметить, что доклады свои он обставлял мастерски и умело.

— Разумеется, Виктор Сергеевич — человек безукоризненной порядочности, — говорил он, глядя на собеседника своими теплыми глазами. — Но если бы немного больше твердости, разумной твердости, вот как, например, у вас…

— Ну что вы, — не без удовольствия возражало польщенное начальство. — Разве я такой уж твердый?

— Вы — в самый раз, — пылко продолжал Вареников. — На вас никто не в обиде, это я точно знаю, напротив, вас все глубоко уважают, вы никого не обижаете, но и никого не распускаете, то есть вы умеете делать то, чего наш дорогой Виктор Сергеевич абсолютно делать не умеет.

Однажды коллега Вареникова, с которым он долгое время работал в закрытой поликлинике, сказал о нем:

— У Владимира Георгиевича поразительно развито умение прислуживаться.

— Что это значит? — спросили его, и он пояснил:

— Во-первых, он всегда угадывает, и большей частью без ошибки, кого выдвинут в начальники, — и потому уже загодя строит с этим самым кандидатом самые добрые отношения, во-вторых, знает, как к кому подойти, о чем говорить с любым начальником, чует издалека, какой разговор тому или иному начальнику по душе, какой — и трогать не стоит…

Если бы Вершилов услышал эти слова, он бы наверняка подписался под ними обеими руками.