В тот день завотделением Виктор Сергеевич Вершилов не уходил домой, писал отчет, один из многих отчетов и докладных, которые ему приходилось писать почти каждый день.

Внезапно в кабинет ворвалась старшая сестра Клавдия Петровна, закричала:

— Ну и дела, Виктор Сергеевич, если бы вы знали!

Вершилов поднял голову, посмотрел на нее туманными глазами:

— Что такое?

— Это какой-то ужас, — продолжала Клавдия Петровна. — Такого, поверьте, я не припомню за все годы…

Клавдия Петровна обладала маленькой, впрочем, вполне извинительной слабостью: любила о всякого рода происшествиях рассказать первой, причем, рассказать не торопясь, со вкусом, с подробностями, которые кто-либо иной мог бы и не приметить.

И вот только-только она приготовилась, не торопясь, обстоятельно начать свой рассказ, как в кабинет вошла Зоя Ярославна, дежурный врач отделения, и тут же в немногих словах поведала о случившемся.

Клавдия Петровна невольно вздохнула. Она бы рассказала совсем не так, она не смазала бы подробности и детали, а, напротив, высветила бы все, самое важное и значительное. Но все равно, как бы там ни было, Вершилов узнал о том, что случилось, и тут же направился в палату, где лежал Ямщиков.

По дороге он заглянул в ординаторскую, там никого не было, возле дверей бросил на себя беглый взгляд в зеркало, висевшее на стене.

Машинально пригладил рукой волосы: как ни причесывай, как ни приглаживай, все равно, хотя и поредели изрядно, растреплются — и ничего с ними невозможно поделать…

Ямщиков сидел на кровати, спиной к окну, худой, желтолицый, старческое, бугристое лицо с кулачок, жилистая шея вылезла из воротника больничной рубахи.

— Доктор-профессор, — закричал Ямщиков плачущим голосом, — окажите милость, защитите, бо пропадаю ни за что ни про что из-за грубости местной обслуги!

«Ишь ты, — подивился Вершилов. — Взволнован, возмущен, а уж как изысканно изъясняется!»

— Что же случилось? — спросил он. — Только я бы вас попросил спокойнее, без надрыва, договорились?

Ямщиков протянул Вершилову высохшие руки в коротких рукавах бязевой рубахи. Больные, лежавшие в палате, с откровенным любопытством смотрели на Ямщикова, ожидая, что же будет дальше.

— Помилуйте, доктор-профессор, — снова начал Ямщиков, голос его дрожал и вибрировал. — Как же можно терпеть вот этакое?

— Я же просил вас, — сказал Вершилов, присев на краешек постели Ямщикова, — я же просил вас, Савелий Яковлевич, говорить спокойно, вразумительно, без истерик.

— Хорошо, — старик покорно опустил голову и вдруг снова почти закричал: — Подумайте, доктор-профессор, эти девки нынешние до того распустились — дальше некуда!

— Сам ты распустился — дальше некуда, — проговорил больной, лежавший возле окна, тонкое, часто вспыхивающее лихорадочным румянцем лицо, коричневый налет на щеках — камни в желчном пузыре замучили бесконечно, однако не желает сдаваться, и не надо, и молодец, что не желает. Как только окончатся все исследования, немедленно переведем в хирургию, прооперируют его, вот тогда покажется, будто родился заново!

Вершилов слегка улыбнулся ему, спросил:

— Вы, Серафим Степанович, все сами видели, как было?

Он всегда сразу же запоминал имена, отчества и фамилии больных, их недуги, результаты исследований и анализов.

Так учил некогда старый учитель профессор Мостославский, не уставая повторять:

— Больной человек должен верить вам превыше всего, но поверит он только тогда, когда увидит, что вы запомнили его хорошо, не переврали его имени, назубок знаете его болезнь и помните все ее стадии…

— Да, видел.