Сперва начинал Никодимыч, тихо, почти неслышно, потом ему навстречу вливался тенор отца, звуки нарастали, ширились и вновь затихали. Порой мама подпевала им.

— Молодец, Тося, — одобрял отец, — все слова помнишь…

— Из песни слова не выкинешь, — подтверждал Никодимыч.

Два дома, две семьи, но как же они разнились друг от друга!

Как разнился один от другого микроклимат, сам воздух, казалось, в доме родителей Виктора был отличен от воздуха в черкизовском.

Иной раз Виктор спрашивал Леру о друзьях ее отца:

— Неужели им не надоест сыпать дурацкими анекдотами и судачить о доходах своих однокашников?

Лера огрызалась:

— Представь, не надоест. А тебе что, жалко?

Она не давала ему спуску, но он прощал ей. Нельзя же осуждать ее за то, что она была душевно привязана к своим родителям, и потом: она была на сносях, они ждали своего первенца. Виктор обещал маме не спорить с Лерой, уступать ей, потому что в ее положении волноваться вредно.

Виктор и сам знал, что волноваться ей вредно, и все-таки порой, не делясь ни с кем, думал о том, почему она так невзыскательна, неразборчива. Почему все приемлет в своем папе и в его друзьях, не разрешая ни настолечко осудить их, все в них привлекает ее, ничто не царапает, не коробит…

В совместной жизни Леры и Виктора, как, должно быть, в тысячах других супружеств, случались приливы и отливы, внезапная, охватывавшая все существо нежность и мгновенно выраставшая холодность.

Однако Лера обычно умела проникнуться его настроением, всегда чувствуя, когда он чем-то недоволен или ненадолго отвернулся от нее, замкнулся в себе.

Тогда она начинала ластиться к нему, стараясь всеми правдами и неправдами добиться его ласки, нежности, и это ей большей частью удавалось.

Мягкий, податливый, хотя и упрямый, как большинство слабовольных мужчин, Виктор не умел долго сопротивляться, менял гнев на милость. И снова начинал снисходительно относиться к ее родителям: в сущности, безобидные и довольно забавные старики, во всяком случае заботливые, хозяйственные, этого у них не отнимешь.

Но однажды безобидный старик, его тесть, не пришел с работы. Не явился ни вечером, ни ночью.

Все в доме не спали. Теща бегала к телефону-автомату, звонила друзьям, у которых были телефоны, никто ничего не знал, ни о чем не ведал. Лера, подурневшая, лицо в коричневых пятнах, она была уже на восьмом месяце, сильно располневшая, все предвещали ей дочку, плакала вместе с матерью; Виктор пытался увещевать ее:

— Лерочка, помни, тебе вредно плакать, успокойся…

Но она рыдала все громче, все одержимей.

Рано утром приехал сослуживец тестя по артели, предупредил: тестя арестовали за всякого рода деловые операции, он так и выразился «деловые операции», что это первый, но, видимо, не последний арест, всех артельщиков, надо думать, заметут и, если есть ценные вещи в доме, хорошо бы припрятать в надежном месте.

Самое надежное место было у родителей Виктора, которых уж никак невозможно было заподозрить в каких-либо махинациях.

Лера и мать собрали пять чемоданов с отрезами, меховыми шубами, кое-какими ценностями, сунули чемоданы Виктору.

— Немедленно отвези к твоим, — сказала Лера.

Виктор запротестовал было:

— Отец вряд ли согласится…

Но Лера взглянула на него, и он затих, взял все чемоданы, теща проводила его до стоянки такси, дождалась, пока он сел в машину, и он отправился к своим, в Варсонофьевский переулок.

К счастью, отца не было дома, а мама и не думала перечить Виктору, взяла чемоданы, рассовала их по разным местам в комнатах, под диван, за шкаф, еще куда-то…

— Пусть они здесь стоят, покоятся, — сказала.