Вершилов и Клавдия Петровна рассмеялись.

— Тебе до старости как до неба, — сказал Вершилов.

— Совершенно верно, — согласилась Клавдия Петровна, лицо ее снова стало серьезным. — А вообще-то, девочка, чего ты так старости боишься? Перед тобой живой пример, твоя бабушка, по-моему, любому молодому вперед сто очков даст…

— Бабушка, — лицо Алевтины просветлело, — такая, как моя бабушка, встречается раз в сто лет.

— И ты будешь в ее годы такая же, — пообещала Клавдия Петровна, словно маленького несмышленыша уговаривала. — Я не увижу, конечно, а ты когда-нибудь поймешь…

Вершилов, стоя в дверях, обернулся. Алевтина, должно быть уже окончательно успокоившись, вынула из кармана гребенку, круглое зеркальце, стала причесывать темные, чуть золотящиеся свои волосы.

«Кого она мне напоминает? — размышлял Вершилов, шагая по коридору к себе в кабинет. — Кого-то, кого я знал и видел не раз».

И, только сев у себя за стол, неожиданно вспомнил: Алевтина походила на знаменитую «Девочку с персиками» Серова, те же глаза, та же легкая, едва заметная улыбка, тот же персиковый, смугло-розовый румянец.

Он закурил, стоя возле окна, отгоняя табачный дым ладонью. Хороший человек Алевтина, надежно-хороший. Само собой, она простит старика, уже простила, да и куда деваться? Что с ним поделаешь?

Однажды доктор Вареников сказал о ком-то:

— Он его пожалел, а оказалось, не стоило.

— Почему не стоило? — спросили его.

— Потому что за добро ему заплатили злом, — ответил Вареников и добавил поучительно: — Добро следует делать крайне осторожно, это продукт самовоспламеняющийся…

— А вот мы с Алевтиной не будем осторожничать, — громко произнес Вершилов. — Мы останемся такими, какие есть…

Тут же испуганно обернулся: не слышал ли кто-нибудь, как он разговаривает сам с собой вслух?

Но в кабинете, кроме него, никого не было, и он успокоенно закурил третью за это утро сигарету.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Бабушку медсестры Алевтины Князевой звали Алла Борисовна, на работе сослуживцы называли ее, само собой за глаза, Дориана, потому что она была поразительно моложава и красива, несмотря на свои годы.

Она была врач-кардиолог, заведовала медсанчастью крупного станкостроительного завода.

У нее было овальное, нежно очерченное лицо, упругие по-молодому щеки в зареве неяркого румянца, чуть приподнятые к вискам иссиня-серые глаза. Ямочка на подбородке, золотистые, всегда хорошо уложенные волосы схвачены на затылке крупной заколкой. И почти ни одной морщинки на выпуклом, открытом лбу.

Даже неправильные, слегка налезавшие друг на друга зубы придавали особую прелесть ее улыбке. Она не мазалась, не красила брови и ресницы, единственной, как она выражалась, уступкой возрасту был золотистый цвет волос.

— Я вся седая, — говорила, — а в молодости была блондинкой, и вот как-то захотелось продлить этот цвет…

Ей исполнилось шестьдесят лет, и она никогда не скрывала свой возраст.

— Мне шестьдесят, иными словами, седьмой десяток, ну и что с того?

И неподдельно восхищалась искренним удивлением, которое от нее не пытались утаить: в самом деле, ей можно было дать не больше сорока пяти, ну, сорока семи, но уж никак не шестьдесят.

Соседка по дому сказала ей как-то:

— Наверно, у вас жизнь была легкая, потому и выглядите такой…

Она ответила:

— Я была на фронте с сорок первого до самого последнего дня. А на фронте, как известно, год за три считается, не меньше, так что, если хотите, мне уже по этому счету чуть ли не на восьмой десяток перевалило.