И все-таки она отвлеклась, зачиталась, забыла обо всем, даже чуть было не проехала свою остановку.

В воскресенье Зоя Ярославна дежурила по больнице. Обошла все этажи, побывала на кухне, попробовала суп для желудочных больных, суп оказался из рук вон плохим — пересоленным, чересчур жидким, отправилась к шеф-повару в пищеблок, потребовала вылить весь бак, приготовить новый суп, более удобоваримый. Шеф-повар, тощий, как, должно быть, все повара на земле, с испитым лицом и впалыми глазами, — о нем ходил слух, что он горький пьяница, хотя никто никогда не видел его пьяным, — яростно утверждал, что суп отменный, лучше не бывает, но в конце концов уступил, клятвенно пообещав приготовить новый суп, изо всех супов супище…

Потом Зоя Ярославна побывала в палатах. Под конец пришла в двенадцатую. Бочкарева мрачно спросила:

— Никак дежурите? Не завидую вам. Да и себе тоже не завидую… — Бочкарева огляделась по сторонам. — Не знаю, что и делать, может, в другую палату переведете?

— А что такое? — спросила Зоя Ярославна. — Почему вас не устраивает эта палата?

— Меня все устраивает, но не сплю ночами из-за вот…

Бочкарева кивнула на Лизину кровать.

— Засыпаю — она ревет, проснусь ночью — слышу, опять ревет, утром тоже всхлипывает, да что же это такое? Как можно такое вытерпеть? Ей что? Молодая, поревела всласть, после оклемалась, нафургонилась и давай по коридорам топать да глазами во все стороны стрелять, а я весь день, как муха осенняя, никак не могу отоспаться…

— Ну уж ты скажешь, — недовольно возразила старуха Кузьминична, сменившая отбывшую домой Медею. — И как только не стыдно? Бабенка себя от горя не помнит, шутка ли, только-только замуж вышла и на тебе — в больницу угодила, и сколько ей здесь лежать, никто не знает. Ведь верно говорю? — Она грустно покачала головой, сама же ответила: — Конечно, верно.

Кузьминичне шел уже восьмой десяток, но была она подвижной, бодрой не по годам. Дома обслуживала большую, шумную семью дочери, троих внуков, зятя, его больную сестру. Время от времени она ложилась в больницу, подлечить свой диабет, и, как только процент сахара у нее снижался хотя бы на немного, она уже начинала приставать к врачам с просьбой выписать ее.

— Без меня они пропадут, — уверяла Кузьминична. — Вот так и пропадут ни за понюшку табака, потому все они безрукие, беспомощные, одна я самая изо всех рукастая и способная…

В конечном счете ее выписывали из больницы под расписку до следующего раза, потом она снова попадала на лечение, и ее снова старались активно и действенно лечить, и она, опять не долечившись как следует, выписывалась домой.

Подобно Бочкаревой Кузьминична тоже всех и все знала, была в курсе личной жизни многих врачей и сестер, сама про себя говорила:

— Я человек многотрудный, но справедливый до последнего, к тому же — у меня глаз-алмаз, погляжу на ту же сестру или на какого доктора, хотя бы он и профессор, и все сразу ясно станет…

Кузьминична хотела еще что-то добавить, но тут в палату вошла Лиза, щеки ее румянились, должно быть вымытые холодной водой, глаза сияли.

— Сейчас причешусь и буду его ждать…

— Вот и хорошо, — сказала Зоя Ярославна.

— Вчера у меня были девочки из нашего цеха, — оживленно продолжала Лиза. — Такие у нас девочки, Зоя Ярославна, знаете, таких поискать — и то не найдешь. Подумайте только, нанесли мне всякой всячины, не знаю, как справлюсь со всем этим богатством!

— Няню Киру угости, — поучительно сказала Кузьминична. — Человек она, наверное, не больно-то богатый, вот и порадуется сладкому кусочку…

— Ну, конечно, — спохватилась Лиза.