— Вставай, Витя, слышишь?

— Да, — он вскочил с дивана. — Что случилось?

— Идем, — сказала Ася, — идем к маме…

Мама лежала на спине, выпростав руки поверх одеяла. Лицо спокойное, почти улыбающееся, губы чуть полуоткрыты.

Ася подошла к маме, опустилась на колени, легкой ладонью прикрыла мамины широко раскрытые глаза.

— Я сидела у окна, смотрела на улицу, — сказала Ася, — и вдруг будто кто-то толкнул меня, будто кто-то сказал: «Иди к ней…»

— Она умерла во сне? — спросил Вершилов.

— Да, очевидно.

— Хорошо, что не мучилась…

Ася помедлила, прежде чем сказать:

— А что мы знаем?

В самом деле — что? Вдруг она проснулась, одна, ей стало страшно, холодная смертная тоска охватила ее, наверно, она звала сына и дочь, а они не слышали…

Или — что было бы самым лучшим — она тихо скончалась во сне? Без мук, без страданий…

— Будем думать, что она умерла во сне, — сказала Ася.

Вершилов нагнулся, поцеловал мамин лоб, все еще хранивший последнее, угасающее тепло…

— Может быть, она еще слышит нас…

— Может быть, — отозвалась Ася.

Вместе с мамой ушли давние детские годы, гроза в подмосковном лесу, когда они с Асей спрятались в камышах, а мама побежала к реке и нашла их там, тихие закаты над Пехоркой, куда они каждое лето ездили на дачу, ушла молодость, неистребимое ощущение радости, легкости, неведомого счастья, которое непременно ожидает где-то, совсем недалеко…

Ушла защищенность, постоянная и ничем не колеблемая ушел мир, который никогда, никогда не вернуть, не увидеть вновь…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

— Вот еще одна напасть на нашу голову, — сказала однажды Вика Коршунова.

— А что такое? — спросила Алевтина.

— Так ты ничего не знаешь?

Вика помолчала немного для пущей важности.

— Артистка явилась, как тебе нравится?

Артисткой называли в отделении Маргариту Валерьяновну Долматову.

Собственно, она и была артистка, когда-то, в далеком прошлом, даже числилась примадонной в областном театре оперетты.

Примерно каждую осень, в одно и то же время, в середине октября до середины ноября, она ложилась в больницу подлечиться, немного подремонтироваться, как она говорила.

В сущности, Маргарита Валерьяновна была практически здоровой, если не считать холецистита, весьма, к слову, умеренного. Впрочем, в ее годы, уже достаточно немалые, у нее можно было насчитать еще несколько хвороб, не очень серьезных, как, например, небольшая подагра, хронический насморк и редкие головные боли, время от времени обрушивавшиеся на нее.

Пребывание в больнице она обставляла поистине по-хозяйски: перво-наперво меняла на кровати белье и стелила свое, принесенное из дома, потом развешивала на стене, возле своей кровати афиши, на афишах ее имя и фамилия аршинными буквами: «Маргарита Долматова. Сильва, Марица, Баядера, Принцесса цирка».

Обычно она ложилась в палату-бокс, на две кровати, но порой, когда бокс был занят, приходилось ложиться в более населенную палату, коек на пять, а то и на шесть. И уж тогда Маргарита Валерьяновна давала себе волю: не успевала утром встать, как уже неслась к Вершилову или к лечащему своему врачу, а иной раз и к главврачу всей больницы, жаловалась, требовала, настаивала до тех самых пор, пока ее не переводили в двухместную, а порой и в одноместную палату.

Несмотря на годы, она тщательно следила за своей внешностью, румянила щеки розовым ружем, накладывала на лицо тон, сурьмила брови, красила тушью ресницы.