|
Вопреки всему он надеялся, что Катон будет один. Сейчас не тот момент, чтобы выслушивать разглагольствования Цицерона. Но, увы, великий адвокат был на месте. Его тщательно выверенная, облеченная в офици-ально-гладкие фразы латынь немолчным потоком лилась из открытой двери, словно он обра-щался к членам жюри, а не к мрачному, насупившемуся Катону. Едва шагнув через порог, Ла-биен заметил, что терпением Катона немилосердно злоупотребляют. Увидев соратника, оба разом вскочили, готовые засыпать его вопросами. Но выражение лица Лабиена заставило их прикусить языки. – Он разбил нас меньше чем за час, – коротко бросил Лабиен, прямиком направляясь к столу с вином. Жажда заставила его залпом осушить содержимое чаши. Он содрогнулся от отвращения и, кривя губы, спросил: – Катон, почему у тебя никогда нет хорошего вина? На новость первым отреагировал, конечно же, Цицерон. Он пронзительно закричал, замахал руками. – Это чудовищно, невозможно, ужасно! – воскликнул он, заливаясь слезами. – Что я здесь делаю? Зачем я только отправился в это злосчастное путешествие? По справедливости я должен быть сейчас в Италии, если не в Риме. Там я мог бы приносить хоть какую-то пользу, а здесь только мешаю! И так далее, и так далее. Неизвестно, что вызвало этот припадок самобичевания, но оста-новить его было нельзя. Катон стоял молча, чувствуя странное онемение в челюстях. Случилось невероятное – Це-зарь победил. Но как такое могло случиться? Как? Как неправому удалось доказать, что он прав? Их реакция не удивила Лабиена. Он слишком хорошо знал этих людей и слишком мало любил. Выбросив Цицерона из головы, он сосредоточил внимание на Катоне, самом закорене-лом, самом заклятом из бесчисленных врагов Цезаря. Очевидно, Катон даже и не думал, что его сторонников – республиканцев, как они себя называют, – может побить человек, поправший все догматы неписаной конституции Рима и святотатственно пошедший войной на свою собствен-ную страну. Сейчас Катон был похож на жертвенного быка, которого ударили молотом по лбу и он упал на колени, не понимая, как это случилось. – Он разбил нас меньше чем за час? – переспросил наконец Катон. – Да, хотя был в значительном меньшинстве, без резервов и только с тысячью кавалерии. Я и представить себе не мог, что такое важное сражение займет так мало времени. Как теперь назовут наше поражение? Фарсал! «И это, – поклялся себе Лабиен, – все, что вы услышите от меня о Фарсале. Я командовал легионами Цезаря с первого до последнего дня его пребывания в Длинноволосой Галлии, и я был уверен, что сумею его победить. Я был убежден, что без меня он не сможет выигрывать битвы. Но Фарсал показал мне, что это не так. Мои отношения с Цезарем всегда были отноше-ниями подчиненного и генерала. Генерал отдавал мне приказы, он знал мои возможности. И всегда оставлял стратегию за собой. Он просто превратил Требония, Децима Брута, Фабия и всех остальных в тактические орудия его стратегической воли. Где-то на пути от Рубикона к Фарсалу я упустил это из виду. И повел свои шесть тысяч конников против тысячи конных германцев, считая сражение уже выигранным. Сражение, которое разработал я сам, потому что великий Помпей Магн слишком устал от постоянных раздоров в своей генеральской палатке и был не в состоянии думать о чем-либо, кроме жалости к самому себе. Я хотел сражения, его „диванные“ генералы хотели сражения, а Помпей Магн хотел вести войну по методу Фабия – морить противника голодом, всячески досаждать ему, но не вступать с ним в открытую драку. Да, он был прав, а мы – нет. В скольких больших сражениях принимал участие Цезарь, зачастую со щитом и мечом и в первых рядах? Почти в пятидесяти. Нет ничего, чего бы он не добился. Все для него достижимо. Причем того, чего я добиваюсь, наводя страх – нет, даже ужас! – на своих подчиненных, он легко добивается, вызывая в солдатах любовь. |
