|
Они любят его больше жизни». Горечь этого подведенного в мыслях итога заставила его схватить почти пустую бутылку и швырнуть ее на пол. Она покатилась, звеня. – Неужели все хорошее вино ушло на восток, в Фессалию? – зло спросил Лабиен. – И в этой дыре нет ни одной капли жидкости, стоящей того, чтобы ее выпить? Катон наконец ожил. – Есть или нет, я не знаю и знать не хочу! – пролаял он. – Если ты хочешь лакать нектар, Тит Лабиен, ступай куда-нибудь… куда хочешь! И этого, – добавил он, ткнув пальцем во все еще стенающего Цицерона, – не забудь взять с собой! Не желая видеть, как они воспримут его слова, он вышел за порог и направился к извили-стой тропе, ведущей на вершину каменистого холма Петра. «Не месяцы, а несколько дней. Сколько дней, восемнадцать? Да, всего восемнадцать дней прошло с тех пор, как Помпей Магн повел нашу огромную армию в Фессалию, на восток. Он не хотел, чтобы я был с ним, – моя критика его раздражала. Поэтому он решил взять с собой моего дорогого Марка Фавония, а меня оставил здесь, в Диррахии, для присмотра за ранеными солда-тами. Марк Фавоний, лучший мой друг, – где он теперь? Если бы он был жив, вернулся бы ко мне с Титом Лабиеном. Лабиен! Законченный мясник, варвар в шкуре римлянина, дикарь, который испытывал наслаждение, подвергая мучениям своих сограждан просто за то, что они были на стороне Цеза-ря, а не Помпея. А Помпей, имевший наглость наречь себя Магном – Великим, даже не пикнул, когда Лабиен пытал семьсот пленных солдат из девятого легиона. Людей, которых он очень хо-рошо знал по Длинноволосой Галлии. Вот в чем причина, вот почему мы потерпели поражение в решительном сражении под Фарсалом. Правильный курс был взят неправильными людьми. Помпей Магн больше не Великий, и наша любимая Республика в агонии. Меньше чем за час». С высоты холма Петра открывался великолепный вид на темное, как вино, море под серо-ватым небом с чуть размытым солнечным диском, на покрытые буйной зеленью холмы, убега-ющие к далеким вершинам Кандавии, на небольшой островной городок Диррахий, связанный с материком прочным деревянным мостом. Тихий пейзаж. Мирный. Даже бесконечные мили грозных фортификаций, ощетинившихся башнями и повторяющихся по другую сторону ничей-ной земли, стали ландшафтом, словно они всегда были тут. Немые свидетельства титанической работы обеих сторон во время осады, длившейся месяцы, пока в одну ночь Цезарь вдруг не ис-чез, позволив Помпею возомнить себя победителем. Катон стоял на вершине Петры и смотрел в сторону юга. Там, в ста милях отсюда, на ост-рове Коркира, находился Гней Помпей, его огромная морская база, сотни его кораблей, тысячи моряков, гребцов и морских пехотинцев. Странно, но у старшего сына Помпея Магна открылся талант адмирала. Ветер трепал кожаные полоски его юбки и рукавов, развевал длинные седеющие рыжева-тые волосы, прижимал бороду к груди. Прошло полтора года с тех пор, как он покинул Италию, и все это время он не брился и не стригся. Катон был в трауре по потерпевшему крах mos maiorum, по которому Рим всегда жил и должен был жить вечно. Но вот уже в течение ста лет mos maiorum упорно подрывают всякие политические демагоги и военачальники, и Гай Юлий Цезарь – худший из них. «Как я ненавижу Цезаря! Я ненавидел его еще до того, как достаточно повзрослел, чтобы войти в сенат. За вид, за манеры, за красоту, за изумительное красноречие, за блестящую спо-собность к законотворчеству, за обыкновение наставлять рога своим политическим оппонентам, за беспрецедентный военный талант, за абсолютное презрение к mos maiorum и, наконец, за не-оспоримую знатность. Как мы воевали с ним на Форуме и в сенате, мы, назвавшие себя boni – добрыми людьми, патриотами Рима! Катул, Агенобарб, Метелл Сципион, Бибул и я. Катул те-перь мертв, Бибул мертв. Где Агенобарб и этот монументальный идиот Метелл Сципион? Неужели я – единственный выживший boni?» Вдруг пошел дождь, что не было неожиданностью в этих местах, и Катон возвратился в генеральскую резиденцию, где теперь находились только Статилл и Афенодор Кордилион. |
