— Да, это известная песня.

— После этого в учительском клубе у меня были неприятности. Когда я вежливо заметил, что генерала, о котором шла речь, в Англии помнят благодаря его неспособности справиться с индейцами и что нельзя именовать первого барона Эмхерста лордом Джеффри Эмхерстом, на меня обрушился водопад презрения и насмешек за очернение памяти достойного джентльмена и излишний педантизм в отношении титулов. А потом я узнал от главы факультета английского языка и другие песни, которые обычно не поют на публике.

— Будем надеяться, — заметил судья Каннингем, — что вам не представится возможность услышать их сегодня вечером.

Мимо проносились витрины магазинов Ричбелл-авеню. Судья лихо затормозил у таверны «Одинокое дерево».

Через открытые, хотя и зашторенные окна на улицу доносилось пение под рояль, отличающееся такой торжественностью, словно это исполнялся гимн. Вопреки опасениям доктора Фелла, текст гласил об улыбающихся с небес звездах.

Открыв перед Джуди входную дверь, Нокс следом за ней двинулся по коридору. Справа находились два обеденных зала, слева — два бара. В каждом зале также имелся бар с длинной стойкой и большой рояль. В отделанных красным деревом тусклых помещениях, насыщенных парами алкоголя, сидели группы мужчин и женщин. Все были хорошо одеты.

Пробившись к стойке, Нокс заказал виски с содовой для Джуди, бренди для судьи Каннингема и пиво для себя и доктора Фелла. Доставив поднос с напитками к столику, где сидели его компаньоны, он заметил явно озабоченную Конни Лафарж.

— Что тебе принести, Конни?

— Спасибо, ничего. Я уже выпила достаточно. Видишь, что творится?

Она указала на рояль, вокруг которого собралась группа мужчин солидного вида и возраста. Один из них — Конин сказала, что он адвокат, но не помнила его имени — сидел на табурете, положив руки на клавиши. Остальные выжидающе склонили к нему головы. В обоих залах воцарилось молчание, хотя было видно, что в другом зале еще одна группа мужчин тоже собирается у рояля. В первом зале послышалось энергичное и увлеченное пение:

Внезапно в соседней комнате загремело фортепиано, и мужской хор грянул в ответ:

— Отлично! — одобрил доктор Фелл сквозь ресторанный рев и гром аплодисментов. — Надо запомнить эту песню. Ваше здоровье, джентльмены! — Он поднял кружку пива.

— Судья Каннингем, неужели вы не собираетесь вмешаться? — воскликнула Конни.

— Вмешаться, мадам?

— Да! К Джаду обращаться бесполезно — он поет во главе выпускников Йеля.

— Но почему я должен вмешиваться? Хотя в некотором отношении вы, конечно, правы. Я сам учился в Корнелле, и зрелище почтенных граждан, ведущих себя как подростки, вызывает у меня определенное сомнение. Однако они не нарушают порядок.

— Но что будет потом?

— Откровенно говоря, мадам, меня это тоже начинает интересовать. Вы слушаете, доктор Фелл?

— Я весь внимание.

— Посмотрите в соседний зал. Тот человек с аккордеоном — Сэм Дженкинс, наш достопочтенный мэр.

— Пучеглазый джентльмен с аккордеоном — мэр Ричбелла?

— Да. Я отлично знаю его альма-матер и его дружков. Готов держать пари, что следующим номером они исполнят «Гарвард уже был Гарвардом, когда Бульдог еще был щенком».

Доктор Фелл обнаружил признаки тревоги.

— Мне известна эта песня, — заявил он, — и должен признать, что в ней отсутствует свойственное Новой Англии гостеприимство.