Проснулся я от крика.

Я сразу понял, что крик принадлежит рыжей, и взбудораженный, сам того не понял, как перевернулся на живот и теперь смотрел на нее.

Эл, – теперь про себя я ее так называл, – держалась за живот и тяжело дышала. Все таки рожает.

В тот самый миг, когда я об этом подумал, у нее отошли воды. Я видел, как быстро намокли остатки ее платья, растеклась лужа под ногами.

Стало тревожно. Я не мог ей ничем помочь, кроме как надеяться на то, что у нее все получится. А если нет…

Тогда мне придется очень несладко.

Эл ничего не угрожало, но она так кричала, что мне хотелось уползти куда нибудь в лес и сидеть там до тех пор, пока это все не закончится.

В перерывах между криками, она тяжело дышала, говорила что то на своем непонятном языке, рычала, затем снова кричала, а после откидывалась на спину и затихала. И если бы не бормотания и изнеможённое дыхание, я бы подумал, что она умерла.

К рассвету ее крики и мучения стали куда яростнее.

Мне очень хотелось, чтобы Эл разродилась наконец, а главное – чтобы она выжила. Конечно, мне было жаль ее и ее дитя, но основные мысли были куда более прагматичны и больше основывались на инстинкте самосохранения. Если умрет Эл, то и мне долго не протянуть.

Я подполз к ней и схватил ее палец, как бы подбадривая. Она тут же ухватилась за мой кулачок и неистово закричала. Я почувствовал, как ей больно. На своей шкуре прочувствовал всю боль, страх и отчаяние, которое она испытывала.

Мне это ощущение настолько не понравилось, что я поспешил от него избавиться. Оно тут же отступило. А вместе с тем, кажется, оно исчезло и у Эл. Она облегченно выдохнула и даже улыбнулась, и снова принялась тужиться, но теперь без криков.

К рассвету Эл родила.

Когда я услышал надрывный младенческий плач – почувствовал облегчение и тут же обессиленно провалился в сон. Все таки мое тело еще слишком слабое, чтобы так долго бодрствовать. Но я был спокоен и теперь мог не тревожиться об Эл. Почему то я был полностью уверен, что все будет в порядке.

Проснулся я от тихого мелодичного пения.

Эл сидела рядом и, медленно раскачиваясь, кормила грудью своего младенца. Ребенок был укутан во вторую половину ее оторванной юбки, и я видел лишь маленькую голову с жидкими рыжими волосками и крохотную красную ручку, цепко ухватившую Эл за косу.

От вида кормления мне тут же захотелось есть. Не в силах совладать с чувством голода, я тут же зарыдал.

Эл подтянула меня к себе, что то ласково произнесла и свободной рукой взяла меня. Младенец, побеспокоенный суетой, тут же бросил грудь и закричал. Но Эл поспешила достать вторую грудь и приложить меня к ней, а ее младенец тут же продолжил есть.

Я ни секунды не колебался, а тут же приложился к груди. Запах молока в буквальном смысле опьянял. А вкус этого молока показался самым чудесным. Лучшим чем то, что я когда либо пробовал.

Я не испытывал ни капли отвращения, хотя в других обстоятельствах ни за что бы ни стал пить грудное молоко, да еще и прямо из женской груди. Но сейчас это было вполне естественно. Сейчас это был вопрос выживания.

Младенец Эл, наевшись, уснул. А я продолжал есть и есть, пока Эл не вскрикнула и не отняла у меня грудь. Видимо, еда закончилась, а я так и не ощутил чувства сытости. Но это все же лучше, чем смоктать хлеб.

– Тайлария, – сказал мне Эл, указывая на младенца.

Она произнесла еще несколько фраз и снова показала на своего ребенка. Даже приподняла меня, чтобы я мог получше его рассмотреть. Но глядеть там было особо не на что. Обычный красный сморщенный новорожденный. Но из того, что сказала Эл, я догадался – это девочка.

Странно, язык точно был мне незнаком, но где то в глубине подсознания, я его узнавал. Словно я знал этот язык очень давно, а потом забыл.

Эл продолжала говорить, она уложила меня рядом с Тайларией, а сама достала сверток с остатками еды и принялась есть.