Но глобус стал тем детонатором, от которого я и завелся. Дорментализм был моим детищем, но он изменился до такой степени, что я больше не узнавал его. Нет, не то что не узнавал – я был ошарашен. Понимаешь, чтобы добраться до верхних ступеней, люди тратили не только все свое состояние, но и давали зарок отказаться от секса! Вот‑вот, то, что слышишь, – чтобы добраться до Высшего Совета, ты должен стать кем‑то вроде долбаного евнуха – ничего себе выражение, а? – и отказаться от всех радостей, сохранив только фанатичную преданность.

– Мне это нравится! – Джейми улыбнулась.

Бласко ткнул в воздух пальцем:

– Ага! Предполагалось, что Брейди тоже полностью воздерживался, но я узнал, что у него есть этакое местечко – строго говоря, недалеко отсюда, – о котором никто не ведает. Даже самые близкие из внутреннего круга Высшего Совета. Наверно, потому, что и представить себе не могут. А я мог. И совершенно уверен, что там‑то он и занимался вещами, о которых никто не должен был знать.

Джек плевать хотел на личную жизнь Брейди. Да если ему так хочется, пусть хоть танцует джигу с овцами. Мельница Джейми с удовольствием смолола бы это зерно, но нужных Джеку ответов так и не дала бы.

– Вернемся к колоннам, – сказал он. – Брейди вам даже не намекал, для чего они нужны?

– Он утверждал, что глобус не столько карта, сколько чертеж. На нем показано, где должны находиться эти колонны.

– То есть каждая лампочка показывает место, где он захоронил или собирается захоронить колонну.

– Они всюду, кроме красных. Там, где красные лампочки, нет колонн.

– Почему?

Бласко пожал плечами:

– Прежде чем я смог выяснить, меня бросили сюда.

Джек снова развернул лоскут кожи и стал рассматривать россыпь красных и белых точек и соединяющих их линий, пытаясь увидеть в этой путанице очертания континентов. Но ему не за что было зацепиться. Надо было бросить еще один взгляд на тот глобус. Он хотел выяснить, что же означают красные точки. У него было чувство, что ключ к решению задачи заключается именно в них.

Джейми словно вспомнила, что она репортер.

– Вы сказали, – заговорила она профессиональным голосом, – что Брейди и Дженсен «бросили» вас сюда. Я не понимаю. Вы что – заключенный?

Бласко кивнул:

– Можете не сомневаться.

– Почему?

– Потому что я дурак. Потому что я болен. И к тому же считал себя слишком важной фигурой, с которой ничего нельзя сделать. И снова ошибся. Я хотел вернуть дорментализму его прежний вид – простой, сочный и сладкий образ жизни, которым в самом начале так наслаждались хиппи, но убедился, что ни Брейди, ни Высший Совет не испытывают желания идти на это. Вот я и прикинул, что пора дать им пинка в зад, чтобы они зашевелились. Я угрожал, что расскажу людям и о своем раке, и об их рэкете, и о том, что знаю, как они гребут деньги. Сказал, что созову пресс‑конференцию и сообщу, что у меня рак, но лечусь я облучением и химиотерапией, а не своим кселтоном, который лечить никак не может, поскольку такой штуки, как кселтон, вообще не существует – это я его придумал. Понятно, что после такой угрозы меня посадили под замок и стали рассказывать обо мне всякое дерьмо собачье – мол, я жду воскрешения.

– Вы говорите, что лечились?

Бласко осклабился. Так мог бы улыбнуться череп.

– Чертовски не похоже, что я лечился, да? Потому что никакого лечения не было. Опухоль в области спины.