Всех разбросали, всех насильно постригли. Который — в ссылке, который — в дальней обители. Нет больше романовского рода, нет семьи!

А тот Гришка успел сбежать, и где прячется — неведомо.

Марина. Матерь Божья, жениха мне!

Инокиня Марфа. Сыночек мой ненаглядный… сейчас бы с молодой женой утешался…

Старица Марфа. Одна-одинешенька, не в келье — в конуре, в избенке, нарочно для меня построенной, от стены до стены — два шага, печь помещается, лавка, а мне и не повернуться. Сидела на лавке и думала — все оттого, что Феденька мой ненаглядный в цари захотел. Из-за него я тут без деточек, из-за него инокиней стала. Была я боярыня Аксинья Ивановна, стала инокиня Марфа, и сижу, как схимница в затворе. Господи, думаю, да ради чего он меня с деточками погубил? Плохо ли жилось без царского венца?

Старуху приставили — злую, глазастую, только и гляди — то сорочки недосчитаешься, то платка. Она печь топит по-черному, а мне и выйти нельзя — глотай дым и копоть... И досыта поесть не давали. А ночью на той лавке думаю — сыночек бы тут рядом лежал, я бы к краешку сдвинулась, его собой укрывала и уберегала... Мишенька... Жив ли сыночек, жива ли доченька — не ведала... И сердце во мне ровно остановилось... И в церковь Божию не пускали! А церковь — вот она, рядом — караульня для московских приставов, и все высоченным забором обнесено. Одна радость — в окошко на Онего глядеть… Месяц гляжу, другой гляжу, вот и год миновал… Деточки мои, Танюшка, Мишенька! Живы ли?! Или вас в темнице голодом уморили? Господи, верни деточек! Верни, Господи! Меня прибери — их сохрани, Господи! Верни, Господи!

Инокиня Марфа. Внучка бы я сейчас ждала…

Старица Марфа. Поп в Толвуе был, выборный из местных крестьян, Ермолай Герасимов. Век его добро помнить буду. Он, видя мое горе, сжалился, послал верных людей, принесли мне весточку от мужа. Жив мой Федор Никитич! Да только уж не Федор — Филарет. Постригли Феденьку, отправили в Сийскую обитель близ Холмогор. Он там с настоятелем поладил, узнал про деточек! Живы мои светы! Сестра Феденькина, Марфа, княгиня Черкасская, спасла их, приютила! Отправили ее вместе с деточками на Белоозеро.

Потом Марфушке дозволили перебраться с детками в романовскую вотчину, в село Клин. Тут я, хоть и тосковала по ним до смерти, малость успокоилась, и хвори, что меня допекали, отступили — крестьяне стали мне носить воду из целебного ключа, вода с молитвой меня и спасли. Было для чего жить — для того, чтобы с мужем и с деточками встретиться!

Понемногу стала узнавать, что на Москве деется.

И явилось, что беда моя, может, меня от гибели спасла. На Москве голод, пожары, моровая язва. Борискино царство ей впрок не пошло! После долгих дождей в прошлом году грянули ранние морозы, озимые сгубили, неурожай. За ломоть хлеба друг дружку убивают! На торгу мясо человечье из-под полы продают. И покупают! Замертво падают на улицах, лежат неотпетые, хоронить некому. То-то славно царствует Бориска Годунов! Сказывали, велел выдавать голодным муку из царских амбаров, а что вышло? Прознав про то, людишки из окрестных мест за хлебом в Москву побежали! Еще хуже вышло!

Совесть-то у Бориски нечиста, Божьей кары испугался за то, что наш род разорил. Стали делать нам послабления. Смогла я из кельи своей к людям выходить. И то радость!

Инокиня Марфа. Голод — кара Божья. Был бы на троне Митенька, законный государь, и голода бы не случилось.