|
Слышал ли ты октябрёвскую эту песню тысяча девятьсот пятого года? Этой песни ранее не было; этой песни не будет… – «Это, верно, фабричный гудок: где-нибудь на фабриках забастовка». Но фабричный гудок не гудел, ветра не было; и безмолвствовал пес. Под ногами их справа голубел мойский канал, а за ним над водою возникла красноватая линия набережных камней и венчалась железным, решетчатым кружевом: то же светлое трехэтажное здание александровской эпохи подпиралось пятью каменными колоннами; и мрачнел меж колоннами вход; над вторым этажом проходила та же все полоса орнаментной лепки: круг за кругом – все лепные круги. Меж каналом и зданием на своих лошадях пролетела шинель, утаив в свой бобер замерзающий кончик надменного носа; и качался ярко-желтый околыш, да розовая подушка шапочки кучерской колыхнулась чуть-чуть. Поравнявшись с Лихутиной, высоко над плешью взлетел ярко-желтый околыш Ее Величества кирасира: это был барон Оммау-Оммергау. Впереди, где канал загибался, поднимались красные стены церкви, убегая в высокую башенку и в зеленый шпиц; а левее над домовым, каменным выступом, в стеклянеющей бирюзе ослепительный купол Исакия поднимался так строго. Вот и набережная: глубина, зеленоватая синь. Там далеко, далеко, будто дальше, чем следует, опустились, принизились острова: и принизились здания; вот замоет, хлынет на них глубина, зеленоватая синь. А над этою зеленоватою синью немилосердный закат и туда и сюда посылал свой багрово-светлый удар: и багрился Троицкий Мост; и Дворец тоже багрился. Вдруг под этою глубиной и зеленоватой синью на багровом фоне зари показался отчетливый силуэт:в ветре крыльями билась серая николаевка; и небрежно откинулось восковое лицо, оттопыривши губы: в синеватых невских просторах все глаза его что-то искали, найти не могли, улетели мимо над скромною ее шапочкой; не увидели шапочки: не увидели ничего – ни ее, ни Варвары Евграфовны: только видели глубину, зеленоватую синь; поднялись и упали – там упали глаза, за Невой, где принизились берега и багрились островные здания. Впереди же, сопя, пробежал полосатый, темный бульдог, унося в зубах свой серебряный хлыстик. Поравнявшись, очнулся он, чуть прищурился, чуть рукой прикоснулся к околышу; ничего не сказал – и туда ушел: там багрились лишь здания. Софья Петровна с совершенно косыми глазами, спрятав личико в муфточку (она была теперь краснее пиона), беспомощно как-то в сторону помотала головкой: не ему, а бульдогу. А Варвара Евграфовна так-таки и уставилась, засопела, впилась глазами. – «Аблеухов?» – «Да… кажется». И, услышавши утвердительный ответ (сама она была близорука), Варвара Евграфовна про себя взволнованно зашептала: Благороден, строен, бледен, Волоса, как лен; Мыслью – щедр и чувством беден Н. А. А. – кто ж он? [155 - Стихи Варвары Евграфовны восходят к стихотворению Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…» (1829) в той редакции, которая была включена им в «Сцены из рыцарских времен» (1835):Полон чистою любовью,Верен сладостной мечте,A. M. D. своею кровьюНачертал он на щите.(VII, 238)Последние два стиха взяты эпиграфом в стихотворении Блока «А. М. Добролюбов» (1903; опубликовано под заглавием «Одному из декадентов» в 1907 г.). Литеры A. M. D. («Ave, Mater Dei!» – слова католической молитвы) совпадают также с инициалами А. М. Добролюбова (Блок А. Собр. соч.: В 8-ми т. – М.; Л., I960. – Т. 1. – С. 275, 618). Образ Николая Аполлоновича («Н. А. А.») в стихах Варвары Евграфовны соотносится и с князем Мышкиным в «Идиоте» – стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный…» цитируется в романе Достоевского (ч. |
