-  Я твой раб, - неохотно повторил я.

    -  Госпожа! - напомнила она.

    -  Госпожа! - эхом отозвался я. Она рассмеялась.

    -  Я вижу, ты находишь меня красивой, - заметила она.

    Я не мог этого не признать.

    И тут она с какой-то дикой яростью неожиданно ударила меня, так что я застонал от боли.

    -  Так ты осмеливаешься домогаться меня? - закричала она. - Меня, свободной женщины! Целуй мне ноги, раб! - срывающимся голосом прошипела она.

    Стоя на коленях, я сделал так, как она велела.

    Она снова рассмеялась.

    -  А теперь садись в лодку, раб, - распорядилась она. - И привяжи к ней плот. Сегодня мы будем заниматься заготовкой ренса. И пошевеливайся, мой раб!

    Я срезал еще один стебель ренса, отрубил цветущую головку и бросил его на плот. Потом следующий. И так - снова и снова, час за часом, без передышки.

    Хотя время было далеко за полдень, солнце палило нестерпимо. Над болотом поднимались густые испарения.

    -  Если ты не будешь исполнять мои приказы быстро и точно, тебя бросят тарлариону, - продолжала она свои наставления. - Ты - мой раб. Убежать отсюда невозможно. Тебя все равно поймают.

    Я молча слушал ее.

    Руки у меня ныли и покрылись кровоточащими волдырями.

    -  Режь здесь, - распорядилась она и направила лодку к новым зарослям.

    Она права. Убежать отсюда невозможно. Голый, без оружия, совершенно один, без чьей-либо помощи и еды, далеко бы я не ушел. Ренсоводам, которых здесь наверняка сотни, если не тысячи, не составит никакого труда настигнуть меня и прервать мое едва начавшееся бегство, если их в этом не опередит тарларион.

    Но больше всего у меня страдала душа. Когда-то у меня было собственное, гордое лицо, и потеря его меня уничтожила. Я лгал себе и знал это. Я сам выбрал позорное рабство вместо возможности умереть с честью. Теперь я знал себе цену, и мне было так тошно, что сделалось уже все равно, жив я или умер. Мне даже было безразлично, что, видимо, мне до конца жизни придется оставаться жалким рабом для мужчин, женщин и детей на этих ренсовых островах. Я это заслужил. Как я мог бы взглянуть в лицо свободному человеку, если мне противно было смотреть на себя самого?

    Солнце жарило немилосердно, кольца лианы раскалились, и шея под ними стала красной и скользкой от пота и грязи. Я просунул палец под ошейник и немного оттянул его от горла.

    -  Не смей его трогать, - сурово сказала девушка.

    Я убрал руку.

    -  Режь здесь, - указала она, и я снова принялся рубить ренс, пополняя его запасы для своей госпожи.

    -  Жарко, - сказала она. Я обернулся.

    Она ослабила шнурок, стягивающий ее тунику. Я снова восхитился совершенством ее форм.

    -  Режь ренс, раб, - рассмеялась она. Я вернулся к прерванной работе.

    -  Тебе очень идет этот ошейник, - сказала она.

    Я не ответил. Подобный «комплимент» больше подошел бы какой-нибудь девушке-рабыне, для меня же он был очередным оскорблением.

    Я снова заработал ножом, обрезая цветущую головку ренса и бросая стебель на плот.

    -  Если ты снимешь ошейник, ты умрешь, - сказала она. Я промолчал.

    -  Ты понял? - спросила девушка.