Я чувствую, как жар удушающей волной заливает мое лицо, шею, грудь и даже руки.

— Ничего такого, пан доктор. Это все для сочинения. Помните? По «Гамлету».

Пан Лозинский хочет спросить о чем-то еще и даже открывает рот. Но тут я скороговоркой выпаливаю благодарности за лечение, разворачиваюсь на каблуках и быстро покидаю кабинет. Я почти бегу. И черт бы меня побрал, если я еще хоть раз заговорю с кем-то о своей беде.

***

31 октября 1925

Пансион умирает. Это было совсем незаметно, пока я проводила дни в кровати лазарета, то грызя яблоки и листая учебники, то глядя в далекий потолок с лепниной в виде листьев дуба. Пансион умирает прямо на глазах так же, как когда-то рождался.

Скандал есть скандал. В тех кругах, из которых происходило большинство пансионерок, репутация превыше всего. И если гибель сироты и побег дочери скромных родителей не произвели должного резонанса, то самоубийство дочери колбасного магната — одного из самых богатых дельцов воеводства — произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Нет, в тех кругах, откуда происхожу и я, не принято брать школу штурмом, трясти кулаками, швырять камни в окна. Вместо этого день за днем, будто по заранее оговоренному расписанию, прибывают блестящие автомобили. Они останавливаются строго напротив крыльца и распахивают дверцы, обнажая красную обивку нутра.

Это прибывают родители девочек или их поверенные. Они редкой вереницей следуют через весь наш особняк, странно ощетинившийся и даже более негостеприимный, чем прежде. Эти люди заранее посылают за своими подопечными, чтобы собирали вещи и прощались с подругами. Затем они передают пани Ковальской — совершенно высохшей и почерневшей за последнюю неделю — конверты с бумагами. В этих бумагах требование вернуть документы девочек, изъять их личные дела из архива такой неблагонадежной организации, а также вежливо сообщают, что пани Ковальская обязана немедленно вернуть родителям бывших учениц остаток оплаты за обучение в этом семестре.

В коридорах становится все тише и тише день за днем… И вот нас осталось немногим больше тридцати. Но и это ненадолго. После Рождества по этим коридорам будет гулять только сквозняк.

Обо всем этом мне рассказала Мария, а уж она умудрилась подружиться со всеми кухарками. Всем известно, что никто не знает о жизни дома больше, чем эти женщины.

Все, что оставалось делать, — это ждать. Расписание занятий стало совсем шатким: уроки географии из него пропали вовсе, а наставница по немецкому покинула «Блаженную ­Иоанну» со скандалом, мол, после всей этой истории ее не возьмут ни в одну приличную школу, и требовала отступное.

Жаль директрису. Ее буквально рвут на части.

Меня же настиг странный покой. Я часами сижу на подоконнике большого окна в библиотеке, читаю какую-то поучительную ерунду и ем маленькие пирожки, которые приношу сюда прямо на тарелке. Когда пальцы пачкаются, я мстительно вытираю их о форму. Все равно она скоро мне уже не пригодится. Это затишье перед бурей. Я покорилась этому чувству и перестала сопротивляться. Пусть море играет мной, будто щепкой. Щепки не тонут. Призраки не причиняют вреда.

Стараюсь забыть о моем разговоре с доктором, о том, что я якобы больна. Это что же значит: из-за того, что я вижу девочек, как они танцуют и улыбаются, меня нужно запеленать в смирительную рубашку? Ерунда какая.

Я вполне здорова, могу пробежать вниз и вверх по всем лестницам пансиона и даже не запыхаться. Могу за десять минут выучить наизусть стихотворение в шестнадцать строк или доказать сложную теорему. Не пускаю слюну, отчетливо произношу все слова, ем ножом и вилкой. Я не бросаюсь на людей, я не…

Нет! Мой лоб утыкается в ледяное стекло. Дыши, Магда, дыши ровно.