Из-за занавески раздается придушенное девчачье хихиканье. От этого звука я вздрагиваю.

— Итак, пани, — он легко придвигает к себе стул и садится на него боком, как в дамское седло. — Ваши раны мы залечили. К тому же, вы обнаружили завидное упорство, пытаясь не отставать от занятий. И я имею все основания полагать, что покой и музыка подлатали вашу душу.

— Разве музыкой можно лечить?

— Только очень хорошей, — усмехнулся пан доктор. — И печальной.

— Почему? Звучит нелепо, — спорю больше из желания не выглядеть легковерной.

— Напротив, Магдалена. Иначе больной не узнает в ней свои чувства и не будет ей доверять. А значит, и лечение не состоится.

Я пытаюсь подобрать хоть один аргумент против, но доктор возвращается к записям, которые держит в руке.

— В целом, я думаю, вы готовы вернуться к учебе. Уже пора готовиться к полугодовым экзаменам. Согласны?

Сестра Марта помогает мне застегнуть пуговички на манжетах, а я в качестве ответной любезности сама собираю постельное белье и отношу его в прачечную. Несмотря ни на что, лазарет покидать не хочется. Это отдельный мир, где царят покой, свет и музыка Шопена с хрипучих пластинок доктора. Решение поблагодарить пана Лозинского приходит внезапно, и вот ноги уже сами несут меня в его кабинет.

Пан Лозинский сидит, ссутулившись над документами. Вид у него сосредоточенный, на левой руке кошмарного вида нарукавник от чернил. Неужели левша? Никогда не замечала.

— Магдалена, — он, наконец, замечает меня. — Вы что-то хотели?

Заготовленные благодарности будто стерли ластиком. Вместо этого у меня вырывается:

— Скажите, пан доктор, а бывает, что живые видят мертвых?

Виктор Лозинский замирает с приоткрытым ртом, глазея на меня, как на птицу, которую легко спугнуть. Но длится это недолго, и вот уже откидывается на спинку стула, убирает волосы со лба, улыбается покровительственно и чуть надменно. Наверняка, все преподаватели университета такие.

— Что за вопросы, Магда? Дайте угадаю: пани Новак задала вам сочинение по «Гамлету», и вы ищете новые подходы к его священному безумию?

Роняю голову, только лишь бы не видеть насмешки в его прищуренных глазах. Мямлю что-то невнятное, что можно принять за согласие.

— Скорби столько же тысячелетий, сколько и человечеству, — начинает он с видом лектора. Мой интерес ему явно льстит, несмотря на тему. — С древнейших времен люди верили, что так или иначе души предков могут входить в контакт с живыми. Наставлять, оберегать. Мстить. В каждом из религиозных учений, от языческого шаманизма до современного католичества есть свои, можно сказать, легенды о том, как духи возвращаются в наш мир. Еще недавно вся Европа была охвачена спиритической лихорадкой, — тень набегает на лицо Виктора Лозинского, он явно подбирает фразы. Длинные пальцы отбивают арпеджио по бумагам. — И даже просвещенные люди доверялись спиритам, медиумам и прочим шарлатанам, лишь бы хоть ненадолго притупить боль утраты. Но мы с вами живем в современном мире и должны понимать, что видения призраков или других форм воспоминаний об умерших — только проявление той самой первобытной скорби, нежелания смириться с необратимым.

Все это пустое. Любой, кто умеет читать, может прочесть это в книгах, в газетах, в толстых журналах. Мне необходим другой ответ. Правдивый.

— А что если человек видит мертвых… наяву? Рядом с собой. Что если они обращаются к… этому человеку. Ночью и днем.

Он молчит, изучая меня взглядом, в котором нет ни капли привычной иронии.

— В таком случае — это симптом болезни. Надо признать, довольно редкой и не до конца изученной, — он говорит все тише, все тяжелее роняя слово за словом. — Редкой… как… как… Почему вы спрашиваете, Магдалена? Это из-за ваших подруг? Вас что-то тревожит?

Я чувствую, как жар удушающей волной заливает мое лицо, шею, грудь и даже руки.