Мне вспоминается конец нашего третьего года. Я не попрощалась с ней толком — все не могла простить глупого вранья о том, что якобы отец едет за мной, в то время, как он уже был мертв. Мы с Даной еще посмеивались над тем, как сильно она закатывала глаза во время наших «сеансов». Смеялись над ее болезненной бледностью и выговором — над всем. Я мстила мелочно. Источала яд, и с ним понемногу выходило мое ядовитое горе.

Но в какой-то момент до расставанья на летние каникулы мне показалось, что Кася Монюшко уже не здесь. Что ее разум больше никогда не будет с нами. Взгляд девочки двигался по такой странной, фальшивой траектории, что глаза казались кукольными. Тогда шутки о том, что Кася безумна, как Офелия, уже не казались смешными. Она потеряла родителей, нашу дружбу и своего маленького питомца. Нашего питомца. На один миг я была уверена, что это ее конец.

Но после каникул она все же вернулась. Еще более исхудавшая, как сухая былинка на ветру, прозрачная до синевы льдистых вен под кожей. Еще более отравленная печалью и одиночеством. Но совершенно в своем уме, я была в этом уверена. И от облегчения я простила ей все глупости, что она наговорила мне до этого. Смею только надеяться, что тогда она тоже простила меня.

Пусть даже сейчас мне самое место в сумасшедшем доме, но стоит мне покинуть этот проклятый пансион, как разум вернется точно на свое место. И я останусь собой. Я никому не причиню вреда.

Особняк продают. Снова.

Если так подумать, недолго он был пансионом и носил имя святой. Время от времени его посещают не поверенные родителей, а покупатели. Присматриваются, принюхиваются. Ковыряют холеными ногтями обои и резные деревянные панно. Стучат в стекло старинных часов с запертой в них птицей. Заглядывают в каждый класс, в каждую комнату, дортуар, чулан. И я спинным мозгом чувствую — одна Дверь тоже ждет, чтобы ее открыли.

После возвращения из лазарета мой сон так и не улучшился. Сложно было уснуть, думая обо всех этих пустых комнатах, голых кроватях, отбрасывающих решетчатую тень на паркет. Видимо, именно поэтому, когда Клара и Мария позвали меня на ночные посиделки, я согласилась прийти. Без Даны нам стало нечего делить.

Их комната всегда казалась мне уютней, чем наша с Касей. Здесь обои нежно-сиреневого цвета и свет ласковей из-за того, что окно ничто не заслоняет. Стены и полки украшают Кларины рисунки. Они невероятные — животные Африки просто как настоящие, люди с умными и чуть грустными лицами в пышных одеждах прошлого. Больше всего мне понравились драконы: с пламенной чешуей и загнутыми когтями-кинжалами. Как такое только может прийти на ум? Поразительно.

При виде меня Марыська заговорщически подмигивает и подпирает дверь стулом.

— Все наставницы разъехались, но она опасалась, что пани Новак заподозрит неладное и затеет ночной обход. Это сорвало бы все ее планы!

А я уже и забыла об этой ее манере говорить о себе, будто о героине книги. Иногда это веселило, чаще — раздражало, но сейчас это колыхнуло глубоко внутри пыльную занавесь, за которой прятались добрые воспоминания о нашем общем прошлом.

— Смотри, что у нас есть, — шепотом провозглашает она. — Не туда смотришь! Там, под кроватью, у ножки стола. Ай, сама достану!

С этими словами она извлекает из-под своей кровати зеленую бутылку с темным содержимым.

— Ви-но. Французское, представляешь?

— Откуда взяться французскому вину в нашей деревне? — резонно уточняет Клара, затягивая потуже поясок стеганого халата.

— Да тут этикетка. И все по-французски.

— Местные гонят из вишни, а потом переливают, — отмахивается художница. — Открывай.

Мария отворачивается ото всех и принимается колдовать над пробкой.