– Вы слышите, отдайте ему эту дурацкую штуку. Он хочет забрать пленку. Не будьте идиотом.

Вероятно, Фефер надеялся, что вот‑вот из‑за угла выскочит машина, полная полицейских. Ничем иным нельзя было объяснить его бессмысленное упорство. Особенно если принять во внимание силу негра – ползучую, верткую, цепкую, звериную мощь его хватки, чудовищные бугры шейных мышц, жесткую напряженность ягодиц, когда он поднимался на цыпочки. Ноги в блестящей крокодиловой коже! В светло‑коричневых брюках, стянутых поясом под цвет галстука – поясом с малиновым отливом! До чего же все это подстегивало воображение.

– Эйзен! – скомандовал Сэммлер в ярости.

– Да?

– Я прошу тебя сделать что‑нибудь!

– Пусть они сделают что‑нибудь. – Он взмахнул зеленой брезентовой сумкой в направлении зевак. – Я ведь всего сорок восемь часов как приехал!

Мистер Сэммлер снова повернулся к толпе, всматриваясь в лица. Неужели никто не поможет? Выходит, он до сих пор – до сих пор! – еще верит, что кто‑то придет на помощь со стороны? Всюду, где люди, есть надежда на помощь. Это одновременно инстинкт и рефлекс. (Негаснущая надежда?) Он скользил взглядом по лицам людей, столпившихся вокруг тротуара, – лицо, лицо, лицо, румяное, бледное, смуглое, худое, полное, угрюмое, сонное, глаза – голубые, карие, черные, – удивляясь странной общности в их бездействии. Все они ожидали – о! наконец‑то! – удовлетворения каких‑то своих раздраженных, возбужденных, неутоленных, обманутых надежд, утешения для изголодавшихся душ. Вот сейчас ему ка‑ак влепят! А черные лица? То же самое желание. По другую сторону черты. Но то же самое. У Сэммлера было ощущение, что воздух вокруг наполнен лаем, хоть не слышно было ни звука. И вдруг его поразила мысль, что всех их объединяет блаженство присутствия. Как будто было сказано – да, именно так! – блаженны присутствующие. Они и здесь и в то же время не здесь. Они как бы присутствуют и отсутствуют. Вот они – стоят в экстазе и ждут. Вот их высшая привилегия! И никто не может прекратить драку – только Эйзен. Странная это драка все‑таки… Сэммлеру не верилось, что чернокожий вор будет душить Фефера до потери сознания; нет, он просто будет закручивать ворот на его шее до тех пор, пока Фефер не отдаст фотоаппарат. Конечно, всегда оставалась вероятность, что он стукнет его или всадит нож. Но хуже всего, страшнее, чем само это происшествие, было то чувство, которое все настойчивее охватывало Сэммлера.

Это было чувство ужаса, и оно росло, росло и росло. Что за ужас? Как его описать? Он – человек, вернувшийся из мертвых. Он возвратился к жизни. Он опять рядом с другими. Но в чем‑то главном он совершенно одинок. Он стар. Ему недостает простой физической силы. Он знает, что нужно сделать, но у него нет сил сделать это. Ему приходится обращаться к другому – к Эйзену! К человеку, который и сам вне всего этого, на другом пути, на другой орбите, с совсем другим, иноземным центром. Сэммлер был бессилен. А бессилие равнозначно смерти. И вдруг он увидел себя самого: фигура, не стоящая на ногах, а как‑то странно наклоненная, словно откинутая назад, в прошлое, – и почему‑то в профиль, – себя как человека в прошедшем времени. Это был вовсе не он. Это был некто – и это особенно потрясло его – нищий духом. Некто между состояниями: между человеческим и нечеловеческим, между содержательностью и пустотой, наполненностью и вакуумом, значимостью и незначимостью, этим светом – и никаким. Некто – летучий, неподвластный силам притяжения, свободный, слегка испуганный, неуверенный в цели своего полета, опасающийся, что ничто не ждет его в конце пути.

– Эйзен, разними их, – сказал он. – Он вот‑вот задохнется.