Потом он услышал, как кто‑то спросил:

– А где же полиция?

– Заняты. Как всегда. На задании, выписывают где‑нибудь квитанции. Эти говнюки. Всегда, когда надо, их нет.

– Ого, сколько крови! Надо вызвать «скорую помощь».

Тускло отсвечивали завитки волос на угольно‑пористой голове негра, из которой все еще сочилась кровь, глаза его были закрыты. Но он явно хотел подняться на ноги. Все делал попытки встать.

Эйзен сказал Сэммлеру:

– Это тот самый, правда? Тот самый, о котором вы рассказывали, который преследовал вас? Который показал вам свою шишку?

– Уйди от меня, Эйзен!

– А что мне было делать?

– Уходи поскорее. Убирайся прочь отсюда. А то влипнешь в историю, – сказал Сэммлер. Он обратился к Феферу: – Что вы скажете теперь?

– Я поймал его на месте преступления. Пожалуйста, подождите минутку, он повредил мне горло.

– Ерунда, не разыгрывай передо мной умирающего. Вот этому человеку действительно плохо.

– Я клянусь, он пытался открыть сумочку, у меня есть два снимка.

– Два снимка, подумать только!

– Вы, кажется, сердитесь, сэр? Почему, собственно, вы на меня сердитесь?

И тут Сэммлер увидел полицейскую машину с вращающимся прожектором на крыше, оттуда лениво вышел полицейский и начал расталкивать толпу. Эмиль оттащил Сэммлера куда‑то за автобус и сказал:

– Вам все это ни к чему. Нам надо спешить.

– Ну конечно.

Они перешли через улицу. Нельзя впутываться в эти дела с полицией. Его могут задержать на несколько часов. Ему вовсе не следовало заезжать домой. Надо было ехать прямо в больницу.

– Я бы хотел сесть впереди, рядом с вами, Эмиль.

– Конечно, пожалуйста, как вам угодно! Ого, как вас трясет! – Он помог Сэммлеру сесть в машину. У Эмиля у самого дрожали руки, а Сэммлера просто била лихорадка. Откуда‑то снизу по ногам поднималась отвратительная слабость.

Могучий мотор заработал. Из кондиционера хлынула струя прохлады. И «роллс‑ройс» влился в поток машин.

– В чем же там было дело?

– Хотел бы я знать, – сказал Сэммлер.

– А кто этот черный тип?

– Бедняга, понятия не имею, кто он такой.

– Да, ему пару раз здорово приложили!

– Эйзен – жестокий человек.

– Что у него там, в этой сумке?

– Куски металла. Я чувствую себя ответственным, Эмиль: ведь это я обратился к Эйзену за помощью, потому что мне так хотелось поскорее попасть к доктору Гранеру.

– Может, у этого парня крепкий череп. Наверное, вам не приходилось видеть, как бьет человек, который хочет убить. Хотите прилечь на заднем сиденье на десять минут? Я могу остановиться.

– Что, я очень плохо выгляжу? Нет‑нет, Эмиль, не нужно. Я только закрою глаза.

Сэммлера душил гнев. Он просто ненавидел Эйзена из‑за этого негра. Конечно, у негра мания величия. Но надо признать, есть в нем что‑то царственное. Эта его одежда, эти темные очки, эти яркие цвета, эта варварски величественная манера. Вероятнее всего, он сумасшедший. Но сумасшедший, одержимый идеей аристократизма. И как Сэммлер сочувствовал ему, чего бы он не дал, чтобы предотвратить эти жестокие удары. Как красна, как густа была его кровь, и как ужасны эти древние, колючие металлические чурки! А Эйзен? Он, конечно, жертва войны, и не надо было забывать, что он тоже сумасшедший. И место ему в сумасшедшем доме. У него мания убийства. Если бы только, думал Сэммлер, Шула и Эйзен были чуточку менее сумасшедшими. Хоть чуточку. Жили бы они и дальше в Хайфе, эти двое чокнутых, в своей выбеленной известкой клетке, и играли бы в кассино.