|
Он не чувствовал предубеждения против извращений, против избытка секса. Ничего он не чувствовал. Слишком позднее время дня. И слишком жарко. Другие, куда более искажающие жизнь силы поработали сегодня. Удар эйзеновских медальонов по черному лицу карманника еще жил в нем. Его собственные нервы просто и элементарно связали этот удар с тем ударом приклада, которым около тридцати лет назад выбили ему глаз. Это ощущение удара, падения – можно, оказывается, пережить все это вновь. Стоило ли переживать все это вновь? Он сидел и ждал, когда же наконец каталка Элии упруго толкнется в дверь палаты.
– Уоллес не появлялся? Он должен был приземлиться в Ньюарке. – Не появлялся. Да, я должна ведь еще рассказать вам о моем братце. Когда вы его видели? Марго уже рассказала мне про трубы. – Во плоти? Я видел его прошлой ночью. А сегодня утром я видел его в небе. – А, так вы видели, как этот идиот барахтается в воздухе? – А что, с ним что‑нибудь случилось? – Не беспокойтесь, он не ранен. Хотела бы, чтобы он хоть разок хорошенько трахнулся, но он прямо какой‑то голливудский трюкач. – Он что, попал в катастрофу? – А что вы думали? Об этом уже передавали по радио. Он зацепился колесом за дом. – О Господи! Ему пришлось прыгать с парашютом? Это был ваш дом? – Он попал в катастрофу, когда приземлялся. Над каким‑то городом в Вестчестере. Одному только Богу известно, почему этот урод должен болтаться где‑то в небе, снося крыши с домов, когда у нас такие неприятности! Меня это просто сводит с ума! – Неужели Элия слышал об этом по радио? – Нет, он не слышал. Он уже был в лифте. – Значит, Уоллес не ранен? – Уоллес на седьмом небе от восторга. Ему должны наложить швы на щеке. – Понятно. У него будет шрам. Все это ужасно. – Вы слишком уж ему сочувствуете. – Допускаю, что всякое сострадание утомительно. Но он всегда вызывает у меня это чувство. – Да, да, это вполне в вашем духе. А по сути, моего маленького братца давно уже нужно куда‑то упрятать. Запереть в психушку. Вы бы только послушали, что он лопотал в телефон! – А, так ты с ним говорила? – Сперва он попросил какого‑то типа описать его великолепную посадку. А потом уже взял трубку сам. Это было восхитительно! Можно было подумать, что он добрался до Северного полюса на велосипеде! Вы знаете, на нас подадут в суд за поврежденный дом. Кроме того, он разбил самолет. Гражданская авиация забирает его летные права. Надо бы, чтобы они забрали и его самого. Но он был вне себя от восторга. Он спросил: «Не рассказать ли папе?» – Не может быть! – Представьте себе, – сказала Анджела. Она была в ярости. Она гневалась на всех – на доктора Косби, на Уоллеса, на Видика, на Хоррикера. С Сэммлером она была сегодня резка. Да и сам он был вне себя. Что за день! Этот изуродованный негр! Лужа крови. Но сейчас, от столкновения с ее сверхженственностью, он опять увидел все особенно ясно. Так, как увидел вдруг свирепо освещенную Риверсайд‑драйв, когда разглядел в автобусе действия карманника. Вот так же точно он видел и сейчас. Видеть – какое это наслаждение. Ну еще бы! Высшее наслаждение. Солнце может сиять и давать счастье, но иногда оно освещает взбесившийся мир. Его даже пугала необычная живость и четкость всего, что он видел. Мягкий цвет лица Анджелы, ее хмуро сдвинутые брови – ах, какая это смесь изящества и вульгарности. А солнце в полную силу било в окно. Исполосованное стекло истекало светом, как медом. Это было похоже на огневой заслон нестерпимой яркости и сладости. Сэммлеру не нужна была эта яркость. Она обращалась против него, она слишком кружила голову, слишком волновала. |
