Чонхёк медленно обернулся. Лица его не было видно из-за нависшей тени огромной формы.

– Ты ошибся. Тот, кого ты считал своим сыном, ради кого ты убивал ребят и подавал на блюдечке их тела, – это не Тохён. Взгляни сам. Думаешь, этот мерзкий клубок, выползший из моего тела, может быть твоим сыном?

Среди дрожащей, готовой вот-вот взорваться тени всего лишь на миг показался его дядя. Тоха подумал, что никогда не сможет забыть, как он выглядел в тот момент. Чонхёк плакал. Впервые жизни на лице его читалось поражение. Как у человека в крайнем отчаянии, за одно мгновение свалившегося с самой вершины прямиком в бездну. Это было самое человечное выражение лица, которое Тоха когда-либо видел у Чонхёка. Было ли оно таким же во время похорон Тохёна? Парень не ходил туда, потому ответа не знал. Тем более что сейчас дяде, скорее всего, было в разы больнее. Взгляд Чонхёка скользил от сгустка душ, заполнивших собой всю фабрику, к Тоха в теле плюшевого медведя и, наконец, к телу Тоха, брошенному без сознания на полу. Слезы не переставая текли по его нависшим векам и морщинам. Голосом старца на пороге смерти он выдавил:

– Это… не Тохён. – И приставил пистолет Хваён к своему рту. – Это не Тохён. Я ошибся.

Когда Чонхёк уже почти нажал на спуск, стоявшая позади мишки Хваён бросилась к мужчине и выбила пистолет из его рук. Оружие с глухим стуком упало на пол. Запрыгнув на Чонхёка, девушка ударила его со всей силы. Она все била и била по равнодушному лицу, крича:

– Собрался помереть от пистолетика?! Хрен там. Ты должен страдать больше. И подохнуть, завывая от боли!

У самой Хваён лицо, под стать Чонхёку, было залито кровью и слезами. А вот его под яростными кулаками девушки уже успело потерять свои черты. С каждым ударом по уродливой морде Чонхёк кричал и всхлипывал, как новорожденный младенец. Рвал на себе волосы и мучился, издавая нечеловеческие вопли. Как человек, который наконец осознал необратимость своих действий… Он сожалел.

– Все, во что ты верил, – ложь, – прошептала Хваён скулящему мужчине. – Больной ублюдок, ты даже своего сына распознать не в состоянии.

Девушка осмотрелась в поисках зажигалки. «Наверняка ему теперь и пламя будет в радость, – подумала она. Таким образом Хваён даровала ему милосердие, как он сам и говорил. – Разве не лучше стать пеплом в огне, чем всю жизнь страдать, зная правду?»

– Зажигалка! Хан Тоха, где зажигалка?

И тут Хваён заметила плюшевого мишку, неподвижно лежавшего на полу. В тот же миг голову заполонило множество мыслей: «Он же не умер? Как плюшевый медведь может умереть?» Она такого ни слышать, ни видеть не желала. Хваён сползла с Чонхёка и спешно взяла игрушку в руки. «Хан Тоха! Хан Тоха!» – кричала она его имя, но мишка не издал ни звука. Вместо этого позади раздались чьи-то стоны. Окончательно выблевав всех призраков, Тоха, откашливаясь кровью, ответил:

– Я… Я здесь.

Хваён с первого взгляда поняла. Это Тоха. Благодаря тому, что духи покинули его тело, он смог вернуться в него сам. Парень схватился за исколотые ножом руку и бедро, отчего у него вырвался наполненный болью стон. А без боли было не обойтись: вновь обретенное тело было все в ранах. Хваён рефлекторно выкрикнула:

– Прости!

Тоха же никак не мог прийти в себя. Лишь продолжал стонать:

– Больно, как же больно!

И ставшие единым призраки вторили ему:

– Больно, больно, больно, как же больно! Так больно, не хочу больше быть в этом теле. Мне так больно, и до этого всегда было больно, не хочу больше чувствовать боль. Хочу, чтобы больше не было больно.

Обладая живым телом, нужно быть готовым испытывать боль. Должно быть, именно физические страдания спровоцировали призраков, что долгое время оставались без тел, выйти.