– Неправильно это, – сказал я.

– Запомни: ты – журналист, – сказал Бодд. – А не Иисус.

Оге Люнгстад вернулся. Сказал, что со мной Педерсен поговорит. Я могу пройти к дому один. Я вздохнул. Затушил сигарету и пошел по гравийной дорожке. Бурая и захламленная речушка в долине продолжала рваться из берегов. Во дворе было два дома: один был построен в пятидесятых, а другой совсем недавно строил сам Педерсен. Участок при доме был какой‑то неухоженный – верный признак того, что хозяйство в упадке.

Во дворе стоял рефрижератор. Говорили, что пару лет назад у Педерсена возникли проблемы с городским казначеем. Уклоняясь от налоговых отчислений, Педерсен наворачивал дополнительные километры. Городской казначей дал знать налоговым аудиторам, и Педерсен без лишних слов залез в кабину рефрижератора и все выходные катался в Швецию и обратно.

Я поднялся по лестнице и позвонил. Изнутри слышались какие‑то звуки. Никто не открывал. Я не уходил. Позвонил снова. Дом располагался так, что с моста меня видно не было. Я мог развернуться, покурить и пойти обратно. Сказать, что Педерсен не захотел с нами разговаривать. «Даже и не думай, – мог бы сказать я. – Это паршивая идея».

Открыла девчонка. В футболке с надписью на маленькой груди: «I LOVE MY ATTITUDE PROBLEM». Футболка не прикрывала живот, круглившийся над спортивными штанами. Я попросил позвать отца. Она полуобернулась и крикнула. Мой взгляд не мог оторваться от ее живота.

Педерсен вышел и поздоровался. Голый до пояса. Я высказал свои соболезнования по поводу его сына. Сказал, что не хочу его беспокоить. Педерсен пригласил меня войти. И я вошел. Воздух в гостиной был спертый. Работал телевизор. Очередной матч. Португалия против Польши. Под моросящим дождем. Педерсен сказал, что купил антенну‑«тарелку». И теперь может смотреть чемпионат мира по шести спортивным каналам на выбор. Хочешь – с высоты; хочешь – со скамейки второго состава; хочешь – с трибуны. Он продемонстрировал мне все это. Игроки прыгали под дождем, как в каком‑нибудь кино.

– Выпить хочешь? – спросил Педерсен и, не дожидаясь ответа, плеснул мне русской водки.

Мы пили и смотрели матч. Португальцы были вроде запасной команды Бразилии. Они забавно играли, и мне хотелось болеть за них, но почти всегда это оборачивалось разочарованием. Все‑таки это не Бразилия. Я подумал, что это как‑то странно – смотреть футбол в доме, где объявлен траур. Дочь Педерсена вернулась и села на диван. Взгляд у нее был далеко не робкий. А мой собственный постоянно натыкался на ее голый живот. Заметив это, она натянула футболку пониже. Но потом живот снова оголился.

Педерсен закурил и сказал, что собирался мне позвонить. Многое на сердце накопилось. Он встал и, чтобы не упасть, шагнул в сторону. От него несло спиртом. Я сказал, что могу и подождать. Но Педерсену хотелось говорить. Я повторил, что могу подождать. Время терпит. В таком состоянии можно наговорить такого, о чем натрезво и не заикнешься.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Педерсен. – Что я не в том состоянии?

Я объяснил, что нас остановили на мосту. Как и остальных журналистов. Сказал, что их семью, наверное, не надо тревожить. Педерсен ответил, что не сомневается в наших добрых намерениях. Но мы не в курсе. Не знаем, через что он прошел за эти двадцать четыре часа. Этого никто не знает.

– Я хочу поговорить со всеми, – сказал Педерсен. – Приводи их. Пускай приходят.

Его дочь поглядывала на меня. Я старательно отводил взгляд, а он тянулся к голому животу. Хотелось положить руку на мягкое тело.

– Ты думаешь, он был нацистом? – спросил Педерсен.

– Я ничего не думаю, – сказал я. – Просто хочу услышать твое мнение обо всем этом.