– Не‑е‑ет, ты думаешь, что он нацист. Все так думают. Ты ничем не лучше остальных.

Я ответил, что просто пытаюсь выяснить, что же произошло.

Он сказал, что сразу почувствовал неладное. Приехать сюда. Втереться в доверие. Разыграть из себя друга. И все – для того, чтобы заклеймить обычного парня. Может, его сын и не был паинькой, но свой хлеб зарабатывал честно.

– Хочешь посмотреть на него? – спросил Педерсен.

– Что?

– Хочешь посмотреть на него?

Я встал и сказал, что, наверное, зайду попозже.

– Хочешь посмотреть на него?

Я поблагодарил за водку и пошел к двери. Педерсен остановил меня. Схватил за локоть и потащил к лестнице.

– Я хочу, чтоб ты на него посмотрел, – сказал Педерсен.

Я попытался высвободиться, но не тут‑то было. Педерсен тянул меня по лестнице, ступенька за ступенькой. Я решил не сопротивляться. На втором этаже дверь была приоткрыта. Я заглянул внутрь и увидел плакаты с футболистами, телевизор и стереомагнитофон. Тут же лежал и сам парень, усыпанный цветами. А я‑то думал, что тело отправили на вскрытие. Покойного я увидел мельком, потом кто‑то начал всхлипывать.

Педерсен прижал меня к стене в коридоре.

– Я хочу, чтобы ты написал, что Гутторм был хорошим парнем, – зашипел он. – Самым лучшим на свете. Так и напиши. Самым лучшим на свете.

Из комнаты послышался женский голос. Кто‑то встал с кровати. Педерсен отпустил меня и вошел. Я стоял и слушал их ссору. Потом тихо спустился по лестнице. Девчонка по‑прежнему сидела на диване перед телевизором. Когда я проходил через гостиную, она провожала меня взглядом.

Я постоял покурил у крыльца. Прошелся по гравиевой дорожке и присел на бетонную ограду. От меня воняло потом. Я потел даже при ходьбе. Над долиной показался вертолет и начал кружить над двором. Он медленно снижался и завис над домом метрах в тридцати. Педерсен вышел и стал что‑то кричать. Он махал руками, указывая на вертолет, очевидно подавая знаки, чтобы тот садился. Потом почему‑то споткнулся и упал.

Я пошел дальше. Вертолет поднялся и полетел в сторону Сандвинского озера. У моста я помахал охране. Люнгстад встал со стула и пошлепал за мной. Я не оборачивался. Бодд и Мартинсен ждали меня у «вольво». Я сказал, что Педерсен не хочет сейчас разговаривать. Надо проявить уважение. Зачем сейчас дергать семью? Мы сели в машину и медленно поехали в центр. Я думал о мягком животе той девочки. Думал о дожде, который шел над стадионом в Корее.

~~~

Перед «Кооп‑Мегой» сидела собака. Сидела на солнце, поджав задние лапы и безвольно сложив передние. Во всей ее позе читалась усталость от жары. Я погладил ее по голове. Собака посмотрела на меня.

Мы зашли в «Домус‑кафе». Универмаг «Домус» сменил название на «Кооп‑Мега», и теперь «Домус‑кафе» называлось «Сити Лайф». Но никто его так не называл, а после обновления сюда вообще редко заходили. На стенах висели портреты кинозвезд. Вот Джеймс Дин под дождем идет по Таймс‑сквер. По парижской авеню прогуливаются Жан Себер и Жан‑Поль Бельмондо. У Себера на футболке написано «New York Herald Tribune».

Из кафе был виден отдел электроники и игрушек. Там Ирен в один прекрасный день впервые сказала, что любит меня. Это случилось позапрошлым летом. На ней тогда были старомодные солнечные очки, которые очень ей шли. В том, чтобы любить невестку, есть свои плюсы. Можно болтать с нею у прилавков «Домуса», и никто тебя ни в чем не заподозрит.

Я заказал чашку кофе и булочку. Эрика Бодда я встретил всего три с половиной часа назад, но уже терпеть его не мог. Там, в офисе, он щелкал пальцами, как на местной дискотеке. Говорил, что надо связать подозреваемых с происшедшим и доказать, что они совершили убийство.