На мое несчастье, мерило для оценки поведения деда Адольфа у моих родителей
оказалось совершенно иное. По дошедшим до меня потом слухам, отец и дедушка
имели с ним бурное объяснение. Несколько дней спустя, увидев на улице деда
Адольфа, проезжавшего мимо в открытом экипаже, я почувствовал боль,
благодарность, угрызения совести, и все это мне захотелось ему выразить.
Чувства эти были так сильны, что по сравнению с ними поклон показался мне
ничтожным, -- он мог навести деда на мысль, что я отделываюсь банальной
учтивостью. Я решил воздержаться от этого ничего не выражающего жеста и
отвернулся. Дед подумал, что родители не велели мне с ним здороваться, и до
конца жизни им этого не простил: умер он спустя много лет, но никто из нас
больше с ним не виделся.
Вот почему я уже не заходил в запертую комнату деда Адольфа; я стоял
около черной кухни, затем на пороге появлялась Франсуаза и говорила: "Я велю
судомойке готовить кофе и подать горячей воды, а мне пора к госпоже Октав",
-- и тогда я шел прямо к себе и принимался за чтение. Судомойка у нас была
существом как бы бесплотным, неким постоянным учреждением, на которое,
несмотря на смену недолговечных форм, в каковые оно облекалось, -- ни одна
из них не прослужила у нас более двух лет, -- неизменный круг обязанностей
налагал печать преемственности и сходства. В тот год, когда мы, приехав на
Пасху, увлекались спаржей, наша судомойка, которой обыкновенно приказывали
чистить ее, являла собой несчастное болезненное существо, донашивавшее
ребенка, так что было даже странно, как это Франсуаза гоняет ее то туда, то
сюда по всяким делам, а ведь она уже с трудом носила перед собой
таинственную, с каждым днем становившуюся все полнее корзину изумительной
формы, которая угадывалась под широким передником. Передник напоминал плащ
на аллегорических фигурах Джотто[52], снимки с которых дарил мне Сван. Он-то
и обратил наше внимание на это сходство и спрашивал о судомойке: "Как
поживает Благость Джотто?" И в самом деле: несчастная бабенка, отекшая от
беременности, с прямыми квадратными щеками, походила на могучих,
мужеподобных дев, точнее -- матрон, этих олицетворении добродетелей из
капеллы Арена. Теперь я понимаю, что у нее была еще одна черта, общая с
падуанскими Добродетелями и Пороками. Подобно тому как ничто в лице
судомойки не отражало красоты и души того дополнительного символа, который
увеличивал ее живот и который она носила просто как тяжкое бремя,
по-видимому не постигая его смысла, так и дебелая хозяйка, над которой в
Арене было написано Caritas2 и репродукция с которой висела в Комбре
у меня в классной, безусловно, не подозревала, что она есть воплощение этой
добродетели, ибо в ее энергичном, заурядном лице не проскальзывало ничего
даже отдаленно похожего на благость. Исполняя чудесный замысел художника,
она попирает земные сокровища, но попирает с таким видом, будто топчет
виноград, чтобы выдавить из него сок, или, вернее, будто она взобралась на
мешки, чтобы стать выше. |