Мама срывалась на мне и раньше, но в последние месяцы приступы агрессии участились. До моего совершеннолетия она немного побаивалась периодически заглядывающих с проверкой инспекторов из соцслужб. Наша семья попала на учет после того, как я оказалась в больнице со сломанной рукой и многочисленными побоями. Матери грозило лишение родительских прав. В таком случае она бы лишилась еще и пособий, на которые мы жили после смерти отца. Теперь, когда пособий больше нет, она не придумала ничего лучше, чем отбирать у меня с трудом заработанные копейки. Иногда с боем, как сегодня. Иногда слезами и уговорами.

Самое ужасное — я чувствую себя обязанной не дать матери скатиться еще ниже, но ума не приложу, как это сделать. Мы одни во всем мире. Ни родственников, ни друзей, способных дать дельный совет и хоть как-то помочь. Участковый разводит руками. Принудительного лечения для таких, как моя мать, в нашей стране нет. Пару раз ее забирали в психушку и прокапывали, но она сбегала оттуда под расписку, как только приходила в себя. После на пару недель устанавливалось затишье, и я снова начинала верить, что если будем держаться вместе, то обязательно справимся с ее болезнью.

В недолгие периоды «завязки» мама каялась, плакала, обещала взяться за ум, найти работу. Мы наводили в квартире порядок, много разговаривали и вместе штудировали объявления с вакансиями. Мать не брали на высокооплачиваемую работу, несмотря на высшее экономическое образование, так как трудовая книжка пестрила увольнениями, а батрачить за гроши уборщицей или продавщицей было ниже ее достоинства. Она держалась до первой зарплаты и срывалась в очередной затяжной запой. Мои уговоры и мольбы ее только раздражали и доводили до бешенства.

Я понимаю, что она больна и нуждается в лечении. Алкогольная зависимость меняет людей до неузнаваемости, лишает морального облика, отключает совесть, полностью деформирует личность. Человек превращается в озлобленное пьяное животное за сравнительно короткий срок. Я собственными глазами наблюдала, как она проходила все этапы деградации, и чувствовала себя беспомощной и жалкой. Если бы у нас были деньги, чтобы оплатить маме полноценное качественное лечение и реабилитацию в специализированном наркологическом центре, всё могло сложиться иначе. Но я вчерашняя школьница, вынужденная содержать нас обеих, а вместо благодарности получаю по лицу.

Мать какое-то время пинает дверь, проклиная никудышную дочь. Я сижу тихо как мышка. Жду, когда успокоится и, переодевшись, уйдет за «лекарством от нервов». Тогда в моем распоряжении будет минут десять, чтобы собрать свои вещи и свалить из этого гадюшника.

Куда?

Я еще не решила. Главное успеть до того, как мать вернется с подкреплением из местных забулдыг, которые с легкостью вынесут хлипкую дверь. Такое уже бывало, но мне каким-то чудом удавалось вырваться. Дальше испытывать судьбу нельзя. Надо бежать отсюда без оглядки, иначе однажды меня или забьют до смерти, или изнасилуют.

Как только раздается характерный хлопок входной двери, я покидаю свое временное убежище и быстро бросаю в спортивную сумку вещи первой необходимости и документы. К счастью, у меня немного шмоток и на сборы уходит не больше пяти минут. Сунув телефон вместе с зарядным устройством в задний карман джинсов, выскакиваю на площадку, торопливо запираю дверь и несусь по лестнице вниз.

Выбегаю на улицу, накидываю на голову капюшон толстовки и, боязливо оглядываясь по сторонам, крадусь под балконами к соседнему подъезду. Набрав на домофоне номер квартиры Круглова, нервно кусаю разбитые губы, чувствуя разливающийся во рту металлический привкус. Чуть не плачу, когда он, наконец, открывает и буквально взлетаю на третий этаж. Но вместо Эдика вижу на пороге его отца.

От моего внешнего вида у Круглова-старшего пропадает дар речи, густые седые брови сходятся на переносице, темные восточные глаза смотрят испытывающе и тяжело.