— Кого ты привела? Иностранца? Израильтянина?

— Могла бы и не приводить. Я — взрослый человек и решаю сама, что можно и что нельзя.

Отец не вмешивался. Мать смотрела на нее как когда — то в детстве, когда ей казалось, что Настя поступила против всяких правил. И дочь это заело:

— А чем тебе не нравятся израильтяне? — вспыхнула дочь.

Эта была вторая крупная ошибка

— Ты — действительно взрослый человек, но рассуждаешь, как ребенок. Он иностранец, ты забыла?! Что из всего этого получится? Что-нибудь серьезное? Да ни в жизнь! А ведь тебе вот-вот — двадцать семь…

Дочь молчала, и это ее подстегнуло.

— Ты должна думать о себе. Ты — русская, что ты там в этой стране евреев будешь делать? Или, может, он согласится ради тебя бросить свой Израиль?

В голосе матери слышался сарказм.

— Между прочим, чтобы ты знала, мама, у них в Израиле тоже есть конная полиция…

Мать даже руками всплеснула:

— Смотри, куда зашло! Ты о чем говоришь?! Слышишь, отец? «Конная полиция…» А жить как будете? На два дома? Неделю там, неделю здесь? А кто дети у тебя будут? Здесь — евреями или там русскими? Там ведь национальность по считается по матери, а не по отцу…

Все, что говорила мать, было правдой, и наверное, поэтому вызывало такую боль. Ведь сама Анастасия от себя все такого рода вопросы инстинктивно отталкивала. Мать же — вот она логика человека в возрасте под пятьдесят! — все сознательно обнажала и обостряла.

— Один раз ты уже обожглась? Помнишь? Я ведь тебе говорила: «Влюбилась? Не рвись замуж!» Чего в огонь лезла — то? В семье всегда один любит, а другой позволяет, чтобы его любили…

— Ну, ты, мать, все границы перешла! — вмешался до сих пор молчавший отец. — Этак ты далеко приедешь…

Он не на шутку рассердился.

— Уже приехала, — мстительно бросила Анастасия. — Ты-то не знал, что она тебе себя любить позволяла…

И вдруг ее обожгло: а, может, знал и глаза закрывал?..

Сергей Петрович покрылся бураковой лиловостью. Когда через много лет совместной жизни вдруг из подполья памяти на чинают вылезать на свет взаимные счеты и обиды, семья, как корабль, садится на мель. И даже если его удается снять с нее, днище часто оказывается уже протараненным.

В матери эта чисто спортивная жесткость и готовность стоять на своем давала себя иногда чувствовать. Но обычно она как бы жила сама по себе в подкорке, за кулисами, а на сцене — на лице и во всем внешнем ее облике, как мастерски сделанная театральная декорация, играла ровная, спокойная и заботливая улыбка. Только такой характер мог позволить ей много лет сохранять звание абсолютной чемпионки в конном спорте.

Где — то внутри Анастасия была уверена, что спорт не только многое дал матери, но и многого ее лишил. Вначале — легкой беззаботности юности, затем — готовности уступать и прощать. Выскоблил в ней начисто природную ласку, не дал развиться незлому юмору и умиротворенности, наконец, отнял у нее способность дружить. В людях мать всегда почему — то видела не друзей, а соперников.

— Ты всегда делала то, что хотела, — с горечью бросила мать в спину уходящей Анастасии.

Чтобы обрести прежнее душевное равновесие, Анастасии надо было остаться одной. В личной жизни, увы, она чувство вала себя куда менее уверенно, чем в своей собственной профессии…

Пытаясь как-то разобраться в том, что произошло — встре ча с Алексом, размолвка с матерью, — Анастасия снова уткнулась лбом в железную стену выбора: или — или? Неужели нет ничего между тем и этим? Почему вдруг исчезли все оттенки и нюансы? Правда ли и в самом деле, что в семье всегда один любит, а другой позволяет, чтобы его любили?

Доверчивый и уступчивый отец, волевая, целеустремленная и суховатая мать… Интересно, — она изменяла ему?

Ее бы, даже если бы очень захотела, Анастасия не могла представить себе в роли женщины, которой муж наставляет рога…

И вдруг ее обожгло: она знает, что ее так привлекло в Алексе!.