Он берет трубку и жестом велит последовать его примеру.

– Делия, – еле слышно говорит он. – Делия, прости меня, солнышко…

Я давала себе обещание не плакать, но не успеваю и вспомнить об этом, как тело мое уже содрогается на крохотном табурете. Я так отчаянно рыдаю, что грудь начинает болеть. Я хочу, чтобы он простер руку сквозь стекло, как волшебник, которым я раньше его считала, и заверил меня, что произошло недоразумение. Я хочу поверить любым его словам.

– Не плачь, – умоляет он.

Я утираю слезы.

– Почему ты ничего мне не сказал?

– Сначала ты была слишком маленькой. А потом, когда ты подросла, я повел себя как законченный эгоист. – Он не может подобрать верных слов. – Я казался тебе героем. И уже не смог бы вынести другого отношения к себе.

Я наклоняюсь к разделяющей нас перегородке.

– Тогда скажи сейчас, – требую я. – Скажи мне всю правду.

Я вдруг вспоминаю, как однажды в детстве свалила все свои колготки одним змеиным клубком на отцовскую кровать. «Ненавижу эти колготки! – заявила я. – Они все время морщатся на коленках, и я на переменках не могу бегать».

Я ожидала, что он запротестует и скажет, чтобы я носила то, что есть в шкафу, – и точка. Но он лишь рассмеялся. «Не можешь бегать? Ну, этого допустить нельзя!»

– Мы назвали тебя Бетани. Родилась ты совсем крохой – весила меньше хлебной буханки. Когда я брал тебя на работу, то укладывал в перевернутый шкаф для документов, это была твоя колыбелька, – Он поднимает глаза. – Я работал аптекарем.

Аптекарем? Я принимаюсь рыться в памяти в надежде найти пропущенные красные флажки. Папа точно знал, сколько сиропа от кашля нужно выпить Софи, учитывая массу ее тела. Папа очень расстраивался, когда в школе мне не давалась химия. Почему же он не стал работать аптекарем в Нью‑Гэмпшире? И я тут же отвечаю на собственный вопрос: потому что лицензия была выдана на другое имя. На имя человека, исчезнувшего с лица земли.

Становишься ли ты другим человеком, когда меняешь имя?

– Как тебя звали?

– Чарлз, – отвечает он. – Чарлз Эдвард Мэтьюс.

– Три имени – и ни одной фамилии.

Он огорошен.

– Твоя мать сказала то же самое, когда мы познакомились.

При одном упоминании о ней у меня перехватывает дыхание.

– А как звали ее?

– Элиза. Тут я не врал.

– Не врал, – соглашаюсь я. – Только сказал, что она умерла, а на самом деле вы просто развелись.

Позвольте поделиться с вами одним рецептом. Когда варишь утрату на открытом огне печали, она затвердевает. Но превращается не в горе, как вы могли бы подумать, и даже не в сожаление. Нет, утрата становится густой, как паста, и черной, как зола. Но нужно погрузить в это варево палец и ощутить его острый вкус на языке, чтобы понять: это гнев, гнев в чистейшем виде, гнев без примесей. И эту субстанцию вы уже будете взвешивать, ее свойства вы будете определять, ею намажете свой бутерброд.

Я думала, что приехала сюда с одной целью: убедиться, что отец в порядке, и дать ему понять, что я в порядке тоже. Я приехала, чтобы сказать: мне плевать на полицейские протоколы, мне плевать на выступления в суде, я все равно благодарна ему за свое счастливое детство. Но равновесие внезапно нарушается, и двадцать восемь лет, которые я знала, уже не перевешивают те четыре года, которые я упустила.

– Зачем? – спрашиваю я, и слово это будто застревает у меня между зубами. – Зачем ты это сделал?

Отец качает головой.

– Я не хотел причинить тебе вреда, Делия. Ни тогда… ни сейчас.