Изменить размер шрифта - +
 — Для кладбища.
        — А я ни о чем таком не думала. В Калифорнии так не принято, — сказала она.
        По дороге мы остановились купить цветов. Нэнси выбрала темно-бордовые иммортели, названные так потому, что они никогда не вянут ни живые, ни срезанные.
        Панос был похоронен на семейном участке на кладбище в центре Никосии — таком древнем и густонаселенном, что, когда нужно кого-то похоронить, старые могилы вскрывают, кости собирают в мешок и этот мешок снова закапывают.
        Древнее место. Молчаливое место, где живых и мертвых обступают кипарисы.
        В мой первый визит я стояла у могилы одна. «Панос Келалис. 1932–2002». Я могла прочесть лишь его имя, написанное греческими буквами. У меня было такое чувство, как будто это наш с ним тайный язык.
        «Я горжусь тем, что я часть тебя, — протелеграфировала я ему тогда мысленно. — Мне жаль, что я так и не встретилась с тобой».
        На этот раз со мной были муж, родственники и друзья. Нэнси положила на могилу иммортели. Я поднялась с кресла, не потому, что мне было плохо видно. В знак уважения и чтобы показать, что я сильная. Белая мраморная плита так сверкала на полуденном солнце, что я даже прищурилась за темными стеклами очков.
        Наш гид Алина — дочь Суллы, ради нашего визита приехавшая из Лондона, — попросила священника Греческой православной церкви отслужить на могиле поминальную службу.
        Священник стоял на самом солнцепеке, прямо напротив меня. У него были очень светлые волосы и красное потное лицо. Его синяя, до пят, ряса выгорела на солнце.
        «Господи, да он, наверное, испекся», — подумала я.
        В руке священник держал кадило — изукрашенную сферу с угольками внутри, на длинной цепочке с колокольчиками. Он монотонно читал молитву на греческом. Я разобрала два слова и по его плоскому, невыразительному голосу поняла, что эту молитву он произносил уже раз в тысячный, не меньше.
        Я разобрала слова «Панос» и «Теос» — Бог.
        От жары и удушающего запаха смерти мне стало дурно.
        Я попросила, чтобы меня увели: стоять у могилы кровного отца — в жару ли, в холод — не значит быть к нему ближе.
        Я лучше ощущала его присутствие в морском пейзаже, который он любил, в бусинах четок, которые перебирал в пальцах, в его фотографиях, особенно в молодости, когда он походил на меня.
        Я чувствовала себя ближе к нему на земле, которую он считал своим домом, а не у мраморной плиты, под которой он лежал.
        Как и все мы, Панос продолжал жить в людях, которые остались после него, в том числе во мне и в моих детях — потомках, о чьем существовании он даже не подозревал.
        В тот вечер мы на нескольких машинах подъехали к прекрасному дому моих друзей Джорджа и Юлы в пригороде Никосии. Их сын Стелиос вырос на целый фут с тех пор, как я видела его в последний раз, и был уже на полпути к тому юному красавцу, каким обещал стать.
        «Ах как было бы хорошо, если бы когда-нибудь его полюбила Марина», — подумала я.
Быстрый переход