Елисей головой замотал.

Вот уж чего ему точно не нужно было.

— Вот и я о том, — матушка склонила голову, и каменья в венчике загорелись один за другим. — Я бы, конечно, выбрала, есть на примете хорошие девицы, да… жить-то с ними тебе придется.

— Д-да, — в горле отчего-то пересохло.

Но вот как… вытащить из шкатулки парсуну и сказать, что вот эта вот гожа и иной не надобно? Или вовсе ткнуть наугад? Или… поглядеть бы на них всех, чтоб не малеванных, на живых, как они есть.

По спине пополз ручеек пота. Мысль же показалась удачной.

И вправду поглядеть бы.

Можно ведь поглядеть.

Если… старый обычай, еще один, который по заветам предков… и давно уж его не объявляли.

— Отец твой тоже женился не по своей воле, — матушка бабочку стряхнула. — Как и я… у меня иной на сердце был. Был да весь повышел… слава Богам.

— Почему?

Царица глянула этак, с насмешкою.

— Потому как красиво о любви говорил, да только получилось, что любви этой не хватило, чтобы поперек отцовского слова пойти. Месяца не прошло после моей свадьбы, как и он женился…

Слушать это было, пожалуй, неприятно. Будто… будто сказку разрушили. Хотя куда ему, двадцати четырехлетнему мужику, в сказки верить.

— Твой же отец оказался умен и заботлив. И… это уже много. Иные и того не имеют.

— Но хочется большего?

— Всегда хочется большего, — отозвалась матушка, наблюдая за прудом. Круглый, аккуратный, он вместил в себя пяток белых лилий, которые так и манили стрекоз. — Его деда женили по сговору… он свою супругу и вовсе до свадьбы не видел, как и она его. А уж его-то отца и вовсе обвенчали с супругой старшего брата, который через месяц после свадьбы помер…

— Я знаю.

— Знаешь, — согласилась царица. — Из хроник семейных. Только… и в них не все пишут.

— Хорошо, — Елисей сделал глубокий вдох. — А если… если я смотр объявлю? По старому обычаю?

Царица усмехнулась и поднялась, и тяжелые, богато расшитые жемчугами да каменьями, одежды зашуршали.

— Тогда у тебя, в отличие от многих, будет шанс… не упусти его, Елисей.

Боярин не обрадовался.

Совершенно.

Брови насупил, бороду свою, расчесанную надвое, выставил и на Стасю глянул так, будто бы это она во всем виновата, включая само сотворение мира со всеми его проблемами.

— Не серчай, батюшка, — жалобно произнесла Горыня и за Стасину спину шмыгнула, определенно надеясь за этой самой спиной укрыться.

Боярин засопел и отчего-то поглядел на Радожского.

Тот, правда, что ко взгляду, что к сопению отнесся индеффирентно. И сказал:

— Будет произведено дознание.

— Тобой, что ли?

— А хоть бы и мной…

— Много воли взял, — голос у боярина оказался громким, раскатистым, и слова его слышали все, от свеев, что не спешили сходить на берег, хотя несчастливо — ибо счастливыми они не выглядели — освобожденных девиц они все-таки спровадили, до Лилечки. Та сидела на шее Норвуда, оттуда поглядывая, что на окрестную суету, что, собственно, на боярина. Хотя, как Стася подозревала, интересовал её не сам Соболев, но шапка его высоченная.

— Сколько есть, а вся моя, — отозвался Радожский, руки на груди скрестивши.

Против боярина в шубе его роскошной он гляделся неказисто, но вот поди ж ты, именно Соболев первым взгляд отвел.