— Там… — молчать стало немного неудобно. — Я больше не нужна. Фролу Матвеевичу. Он, конечно, предлагал остаться, но правда в том, что я действительно ему не нужна. И жене его тоже. И… и зачем тогда отягощать добрых людей?

— Не думаю, что вы были в тягость.

— Я старалась… но… я вспомнила, что вы говорили про барона и решила, если спрошу, то… худого не случится?

Получилось отчего-то жалобно. И Аглая поспешила задать вопрос. Её ведь учили, что правильно заданный вопрос может полностью изменить настроение беседы.

— А вы… гуляете?

— Гуляю, — признался Дурбин. — Дома… там меня никто не гонит. И не упрекает. Но… как-то оно…

— Муторно?

— Именно.

— А… это ярмарка? — Аглае стало неудобно.

— Просто рынок. Подумал, что, раз уж собственных сил не осталось, то стоит хотя бы трав приобрести. Все одно большая часть недугов ими лечится.

— А здесь продают?

Мысль показалась Аглае на удивление здравой. И пусть собственная её сила никуда-то не делась, но… травы — это хорошо.

Правильно.

У неё имелись. Еще те, в пришкольном лесу собранные, высушенные должным образом, и сложенные в берестяные туесочки. Только куда княжне Гурцеевой да с травами возиться? Вот и потерялись эти туесочки где-то там, в глубинах дома, то ли на чердаке осев, то ли в подвалах.

Стало обидно.

Горько.

— Не возражаете, если я составлю вам компанию? — прежняя Аглая ни за что не стала бы напрашиваться, а нынешней, получается, можно?

— Буду счастлив.

— Я только экипаж отправлю… или оставить?

— До баронского поместья тут недалеко. Но если вы хотите на экипаже…

— Нет, — Аглая замотала головой. — Я лучше так…

Рынок.

Странное место. Полное суеты. И эта суета, голоса вокруг, пробуждают в Аглае память. Точнее даже не память, смутные образы.

Запах сена.

И мычание скота. Печальный взгляд лиловых глаз. И корова тянется к Аглае, вываливает язык, чтобы засунуть его в ноздрю. И Аглая пытается повторить. Но собственный её язык короток.

…толкотня.

И кто-то с кем-то ругается, но не зло. Торг? Отец привез зерно, не все, но что-то, что получилось снять. А матушка еще ткань положила, грубую, но крепкую. И если выйдет её продать, то домой купят что-то полезное.

Может, даже корову.

— С вами все хорошо? — Дурбин останавливается и заглядывает в глаза.

— Все… наверное… просто вдруг… я вовсе не княжна. И… и родители мои селяне.

Зачем она это говорит? А главное, сказала и стало страшно. Вдруг да… Мишанька говорил, что люди должны держаться с равными себе. Она же, получается, никак не равна ни ему, ни вот Дурбину.

— Наверное, когда я была маленькой, меня брали на ярмарку… или рынок. Не знаю.

А он просто смотрит.

Сказал бы хоть что-нибудь, право слово! А то стоит и смотрит… и ей страшно от того. И…

— Я своим вечность уже не писал, — сказал Дурбин. — И они мне тоже. Если и пишут, то чтобы денег прислал. А мне-то особо слать было нечего. И раньше. Теперь и вовсе, может, придется вернуться. Только меня не слишком ждут.

— Почему?

Он пожал плечами:

— Я не единственный ребенок в семье… очень даже не единственный. Поместье же, которое отцу досталось, не так и велико. И места на всех не хватит.

— И… что вы собираетесь делать?

— Пока? Не знаю.