— Иным и того не дано, — это высказывание отчего-то задело Мишаньку до самой глубины души. — Откудова у вас столько злости-то?

В ответ на Мишаньку фыркнули.

И отвернулись.

— Эту… ведьму вовсе отослать стоило бы, — сказала громко Медведева, и прочие согласились с нею, закивали, то ли тоже так думали, то ли просто побоялись возражать. — А то ишь… мужика бабой обернули и теперь вот… смеху будет, если царевич его выберет.

Мишанька ощутил, как полыхнули щеки. И кулаки сами собой сжались. И разжались. В самом-то деле, не бить же их… как-то оно… не принято.

А вот сила…

…что там папенька говорил? Послушать? Приглядется… знать бы как еще слушать и глядеть. Старые-то заклятья не работают, а новым Мишаньку обучить не успели.

— Матушка тоже говорит, что я глупою уродилась, — произнесла Любава, так и не отпустив Мишанькиной руки. — Что… может, меня нянюшка роняла, или урекли, когда малою была, но вот…

— Не обращай внимания, — сказал Мишанька, силу отпуская.

Та поплыла, полетела по-над травою, чтобы рассыпаться в клочья, а клочья обернулись невидимыми змейками. И главное, что Мишанька каждую ощущал.

— Люди порой сами не особо умны, особенно, когда говорят глупости.

По желанию его змейки поползли по следу боярынь.

И что из этого получится? Мишанька лишь искренне понадеялся, что никого-то случайно не проклянет. А то ведь мало ли…

Любава же кивнула.

И спросила:

— А ты и вправду раньше… ну…

— Правда, — решил не таиться Мишанька. И даже подумалось, что он привыкать начинает, что к своей тайне, которая уже ни для кого тайной не была, что… к прочему. Хотя все одно, какая из него баба?

— И… как тебе?

— Не слишком весело.

Белая ручка погладила по плечу, утешая.

— Может, еще назад обернешься.

— Надеюсь.

— А ты через пень прыгать пробовала?

— Через пень?! — об этакой методе в книгах не писали.

— Ага… мне нянюшка сказывала, что в прежние времена, чтоб перевертнем сделаться, люди ножа в пень втыкали, а волчью шкуру по другую сторону клали. Ну и скакали, чтоб над ножом, но всенепременно на шкуру упать. Тогда-то и выходило, что могли они зверем обернуться.

— Я же не зверь…

— Но можно не шкуру, а, к примеру, одежу… мужскую, — возразила Любава. — Если попробовать. Или… я опять глупость говорю?

— Не глупость, — обижать это наивное дитя совершенно не хотелось. Да и… чем-то напоминала она Мишаньке жену. Тем же удивленным взглядом, в котором виделось желание верить всему миру и сразу.

И…

Нет, думать о том не хотелось бы.

— Пойдем, — Мишанька подал Любаве руку, на которую та оперлась с немалой готовностью. И не глупая она вовсе. Скорее уж наивная без меры. И учить её, верно, никто не пробовал. Соколовы — еще те ретрограды, полагающие, что излишняя ученость бабе во вред идет.

Почему-то думалось об этом… со злостью?

— А хочешь, я тебе тайну расскажу? — Любава хлопнула длиннющими ресницами.

Ученая или нет, следовало признать, что была она хороша до крайности.

— Расскажи, — улыбнулся Мишанька, ибо не улыбнуться на эту вот улыбку было невозможно.

— Я царицей стану!

— Да неужели.

— Не веришь? — она выпятила губу обиженно.