— Отчего же…

— Не веришь. Я чую. Только… я и вправду царицей стану. Еще когда мы в Китеж собирались, маменька мне одно зелье дала, которое выпить надобно. Очень сильно ведьмовское.

— Да неужели? — Мишанька напрягся.

Вот как-то… не вызывали у него доверия очень сильно ведьмовские зелья. Подспудно, так сказать.

— Ага… она его купила. За дорого. И если выпить, тогда я такою распрекрасной стану, что царевич сразу влюбится. Только…

Она прикусила губу.

— Отчего тогда не пьешь?

— Маменька велела, чтоб на пиру… сення… а я не хочу!

— Почему?

— Не знаю… старый он. Царевич. Ему вона сколько уже! За двадцать годочков. А ну как жить станем, он и помрет от старости?

— Аргумент.

— И еще… сидит, рожу напыживши, на нас не глядит… вона, сегодня вся изстаралась, а разве хоть на минуточку выглянул? Вот то-то и оно. Я и подумала, зачем мне для царевича пить? Лучше я кого другого найду, тогда-то и выпью, чтоб, значит, распрекрасною стать.

— А может, вовсе пить не надо? — предложил Мишанька. — Зачем тебе? Ты и так прекрасна.

— Да?

Щеки зарозовели.

Это… и смотрит с хитрецою женскою. И… он же ж, Мишанька, сейчас же ж… какое непотребство!

— Ты… погоди… сперва я через пень прыгну, — сказал он, чувствуя себя на редкость глупо. — Обернусь там… добрым молодцем… относительно добрым…

Хлопнули длиннющие ресницы.

— И тогда уже решай, пить или нет… лучше вовсе не пить. Отдай мне.

— Ты выпьешь?

— Чтоб распрекрасною стать и царевича на себе женить? — от этакой перспективы Мишаньку в жар кинуло. А потом в холод. — Нет, отдам отцу. Пусть глянет, чего там намешали. А то ведь сильно ведьмовские зелья бывают опасны.

— Да?

И все-таки…

— Знаешь, у кого твоя маменька его покупала?

— У одного жреца, с которым об храме договор вела. То есть, вел папенька, чтоб, значит, камень мне загорели, а то стыда потом не оберешься, — произнесла Любава совсем другим тоном, явно подражая кому-то. Скорее всего отцу. — Вот… папенька ему платил много. А зелье уже жрец потом сам маменьке предложил. Вот.

Что-то это зелье совсем перестало Мишаньке нравится.

— Но я думаю, что не одной ей… Медведева вчера сказала, что она точно-преточно царицей будет, а Лисина возразила, что совсем даже не точно, а точно — это она станет. Едва не подрались.

Мишанька хмыкнул.

Мысленно.

А еще понял, что папеньку надобно увидеть и поскорее.

— Тот жрец, — сказал он, стараясь быть как можно более убедительным. — Мог ведь и обмануть твою матушку.

— Зачем?

— Чтоб ты не стала царицей. Выпьешь и… скажем, покроешься прыщами. Или вот лицо раздует. Или волосья все повылазят.

От страха глаза Любавы сделались совсем огромными. И за косу свою она схватилась обеими руками, то ли удержать пытаясь, то ли проверяя, на месте ли та.

— И этим вот… решил, скажем, в царицы кого-то своего вывести, и дал зелье, чтоб девок-соперниц поуродовать, а будут разбираться, так оно писано, что неможно использовать зелья колдовские. И скажут, мол, сами виноваты.

Рот приоткрылся.

Округлился.

И… почему-то этакий восторг от его, Мишаньки, ума недюжинного, больше не радовал.

— Так что проверить надо, — сказал он.