— Ты многое слышишь, — сказал жрец, не отворачиваясь от белых стен дворца, которые высились совсем рядом. Неужели там не чуют этой вот волшбы.

— Многое, — не стал спорить Вышень, прервав свой танец. Он опустился на пятки. — Еще бы говорить позволено было…

— А разве запрещают?

— А разве может сын против слова отцовского пойти? Хороший сын… я хороший сын, — сказано это было с немалой тоской. — Но ты, свей, умрешь. Тебе можно… сказать. Ведьмы на царевича морок наведут, невест проклянут, а проклятье это по всему-то дворцу расползется… и случится там смута, умов помрачение. А там и до бунта недалече. Все погибнут, кроме маленького, которого можно будет и оженить с правильною невестой.

— Это с той, которой ты служишь?

— Не я. Отец.

— И ты клятву давал, — напомнил жрец, отворачиваясь. И поморщился. — Плохо.

— Что клятву давал?

— Нет. Другое. Спешить надобно.

— Тогда спеши, — рявкнул Вышень, вскакивая. — Спеши. Делай, что должно… твори свою проклятую волшбу… знаешь, на чем она? На крови невинных дев… и на муках их.

И снова сел на пятки, замер ненадолго, а после принялся раскачиваться взад и вперед.

— Твари… твари одни кругом… и я не лучше.

Совесть — тяжкое бремя, это Норвуд по себе знал. И перевернувшись на спину, попытался ухватить серебряную рыбку клинка. Времени у него осталось немного.

— Я тоже тварью стал, — сказал Вышень и поднялся. — Из-за… таких вот… она притянула…

— Много говоришь.

— Так заткни! — Вышень застыл, глядя на жреца, но тот лишь усмехнулся.

— Люди… ваши смешные страстишки. Госпожа использовала низкорожденных дабы получить то, что было ей обещано.

— Кем!

— И госпожа исполнит давний договор. Даже если ты, человек, этого не желаешь. Но коль тебе противно то, что ты делаешь, то выбор есть.

— Какой же?

— Ты можешь сам взойти на мой камень. Добровольная жертва имеет большую силу, — и Норвуд готов был поклясться, что жрец сказал это вполне серьезно. — Возможно, тогда мне понадобится меньше жизней.

— Я…

— Но если ты не готов, то сядь и помолчи. Отвлекаешь.

И он вновь вернулся к котлу, в котором все также лениво булькало черное варево. Норвуд оскалился, но княжич едва заметно покачал головой. Не время.

Он произнес это лишь губами.

Жди.

Чего?

Или… кого?

Их он учуял издали, все же то ли заклятье было таким, то ли за долгие годы его, Норвуда, человеческое обличье переняло некие способности от волчьего, но ветер донес запах цветов. И крови. Боли. Паленой плоти.

Страха.

Норвуд подобрался.

А следом жрец замер, прислушиваясь к чему-то. Уж не к тому ли, как дрожит покров мира, готовый расколоться. Тихо выругался кто-то сзади. Вышень же положил руку на рукоять меча. И лицо его перекривилось. Впрочем, выражение это, величайшего отвращения и, пожалуй, страха, исчезло за мгновенье до того, как мир раскололся-таки, выпуская людей.

Первым шел еще один жрец, в темных одеждах, схожий с первым, словно брат родной. Он ступал осторожно, босыми ногами по камням, и опирался на длинный посох. За ним, торопливо, будто боясь отстать, ступал боярин в богатых одеждах, разве что без шубы. Но и без неё он потел, прел и трясся.