Сметанка скользнула на пол, под лавку сунулась, но вылезла, вытащив на хвосте ком пыли. Музыкант вот наверх вскарабкался. И так споро, что Антошка его еле отодрал.

— Сидите уж смирно, а то ведь станут пенять, что возок попортили, — попросил он, не особо, правда, надеясь, что услышан будет.

…а вот хорошо бы домой да на этаком возке, чтоб сперва по слободе прокатился он, потому уж у матушкиного подворья встал. И тогда бы матушка подивилась, подумала бы даже, мол, кто это там едет. И сестрица. И соседи, полагавшие Антошку никчемным, тоже удивились бы. Особенно когда б он этак, преважно, из возка вышел бы.

…еще бы тросточку себе.

Или посох?

Не, посох не по чину, его бояре носют, возьми такой, так разом по спине огребешь, если вовсе куда не сошлют… а вот тросточку — самое оно.

И он бы вышел…

…додумать Антошка не успел, потому как вдруг резко и громко заорал Музыкант, как у него только глотка-то не треснула от этакого мява. А следом и прочие завопили, слитно так, что, показалось, еще немного и уши Антошкины от этакого мява отвалятся.

Он за них и схватился.

А потом… потом возок вдруг крутануло и подкинуло, и в воздухе вновь крутануло, и наземь он рухнул со страшною силой. Из Антошки от удара весь дух выбило напрочь.

После еще приложило деревом да по голове.

Он только и успел, что подумать: надо было при доме остаться… а дальше темень наступила. Правда, недолгая. И в темени этой Антошка будто бы голоса слышал. При том понимал, что говорили не тут, не рядышком, но где-то далече.

— …Радожский был особенно опасен, кровь Стражей и проклятью не одолеть.

— Но нападение прямо у дворца…

— Скоро здесь будет такое, что эту мелочь… в любом случае, вину свалят на ведьм. Радожские с ними давненько воюют…

…вот не хватало заботы.

И отчего люди злые-то? Ответ Антошка ведал: исключительно от недоедания и кишечных хворей, которые в свою очередь случаются от питания неправильного. Вот ежели бы люди ели правильно, тогда б этого вот всего не было.

Он не успел додумать, потому как все было странно, когда где-то рядом вновь загрохотало.

И стало больно.

Очень больно.

От этой боли Антошка только глубже в черноту впал.

— …про холопа не забудь.

— Да он уже… что за дрянь тут…

— Не важно. Уходим…

И ушли.

Стало тихо. И больно. И тихо. И все одно больно. В груди особенно. Там, где сердце. И Антошка понял, что еще немного и сердце это остановится. А стало быть, не будет ни возка нарядного, ни матушкиного удивления, ни соседей, что перешептываться станут, обсуждая его, Антошкину, удачу… ничего-то не будет.

…хорошо хоть, подарки передать успел.

Глядишь, и доедут.

На грудь навалилось тяжелое и заурчало, громко, басовито. И это урчание отозвалось иным, слева… справа… отовсюду. Будто его, Антошку, засунули внутрь огромного урчащего зверя. Зато и боль попритихла. Умирать, оказывается, совсем и не страшно.

Дурбину стало плохо уже в его покоях.

Он не помнил, как добрался до них. Вот вроде бы стоял перед царицей, перед боярынями, что-то делал… а что? Память оказалась тягучей, неподатливой, словно кто-то спешил закрыть её.

Точно делал.

С кровью связанное.

Он отчетливо помнил эту вот кровь, которую… собирал? Определенно. Сперва делал надрез. Собирал. И… старый знакомы заращивал? Да. Именно так и было.

А потом?

Что случилось с ним дальше?

— Не думал я, что ты, Никитка, такой слабосилок, — раздалось рядом. — На от, выпей.