— Она осталась.

— Осталась, — согласился Дурбин. — Но меня больше не слушает. Надеюсь, это временно, в противном случае… все сложно.

И у него, стало быть.

— А… — мысль, пришедшая в голову Аглае, удивила и своею правильностью, и логичностью. — Вы случайно не знаете, где именно остановилась Анастасия?

— Знаю, — Дурбин улыбнулся.

И помолодел.

И… и он старше Мишаньки. Определенно. А еще совсем не так красив. И не князь, даже не станет князем, наверное. Впрочем, какое это имеет значение?

— Вы не могли бы…

— С удовольствием, — Дурбин поклонился и подал руку. Аглая же приняла прежде, чем подумала, что этот жест, если не недозволителен, то всяко неприличен.

Но приняла. И… и совесть промолчала.

Странная она, эта совесть.

Стася услышала смешок.

И обернулась.

Никого.

Точнее сидит в углу Антошка, что-то тихо выговаривает мосластому подростку-кошаку, который Антошку слушает превнимательно, будто и вправду что-то понимает. Прочий выводок умудрился разбрестись по покоям. Кажется, кто-то копошился под кроватью, кто-то забрался на лавку, устроившись меж выделанных шкур. Кто-то меланхолично пробовал на прочность стены.

И надо будет уезжать, потому как одно дело, когда коты собственный Стасин дом портят — а она-таки решила все же считать старую усадьбу собственным домом — и совсем другое, когда чужой.

…смешок.

И Бес, тихо дремавший на подоконнике, благо, тутошний отличался приличными размерами, способными не только кошачий вес выдержать, дернул ухом.

Чудится.

Точно чудится.

— А девушки где? — спросила она Антошку, потому как молчание становилось невыносимым. Вот ведь… еще недавно Стася готова была на все, чтобы остаться одной. И осталась. А теперь вот это одиночество невыносимо.

И холодно.

Лето на дворе. А ей холодно.

…тень мелькнула в ногах.

— Так… за сундуками пошли, — Антошка распрямился и миски собирать принялся. — И до лавки. А то ж стыдно сказать, ведьма, а нарядов нету…

Произнес он это с немалым упреком.

— …как завтра людям показаться?

— Как-нибудь, — проворчала Стася, присев на край кровати. И Бес, верно, чувствуя неспокойность её, оставил подоконник, забрался рядом, потерся, урча громко, с переливами.

— Неможно «как-нибудь». Что люди подумают?

— А какая разница, что они подумают? — возразила Стася из чистого упрямства. Ей хотелось скинуть все эти тряпки, которые вновь стали тяжелы, почти неподъемны, натянуть свои джинсы да блузку и…

Антошка нахмурился паче прежнего.

— Отдохнуть вам надобно, — сказал он. — И поесть.

— Я ела.

— Разве ж это еда? Там, перекус малый. Ести надобно нормально, а то ж ить, не пойми, в чем душа держится…

И ушел.

За едой.

— Странно это все, не думаешь? — спросила Стася Беса, который, если и думал, то мысли свои по кошачьему обыкновению предпочитал при себе оставить. — И место это… вот не нравится оно мне и все тут.

Пуховые одеяла заворочались, выпуская мелкого суетливого звереныша, который едва с кровати не грохнулся, но удержался, уцепился когтями.

И завопил тонко-тонко.

На вопль его ответили воплем же, громогласным, бьющим по нервам. И показалось, что где-то там, может, за стеной, может, над головой, заплакал ребенок.