И Стася, подумав, согласилась, что так оно и есть.

Ненависть — это, конечно, много, но для большого бунта еще и деньги нужны… додумать она не успела, поскольку и стены, и пол, и все-то вокруг вдруг вспыхнуло, словно она, Стася, оказалась в центре огромного костра.

Только это пламя не жгло.

Оно окутывало, укутывало, нашептывало, что теперь-то все сладится, что теперь-то… а потом пламя стало силой, и Стася с головой погрузилась в нее, светлую, легкую, совершенно невозможную.

Разве бывает такое?

…Антошка честно думал, что помер.

А потом сделалось больно, и так, будто кишки живьем тянут. Он хотел заорать, но не заорал, ибо сил не было. Когда же силы появились, то и боль ушла.

Стало тепло.

Хорошо.

Будто бы он, снова малой, лежит под тяжелым одеялом, да на печке, и печка жарит, и одеяло греет, и так-то ему славно, что даже шевелиться лень.

Одеяло замурчало, и Антошка разом очухался. Глаза открыл. Надо же… лежит. А где? Не на печи, на каменьях, которые в плечи впираются. И в бок тоже. И… на грудях кот улегся. И на животе. И на ногах. А вот Музыкант над головой топчется, вздыхая тягостно.

Антошка хотел было спросить, что приключилось, но вспомнил вдруг. Все-то вспомнил и от воспоминаний этих в животе заурчало.

Или не от них, но от голода.

— Надо… — он все-таки дотянулся, погладил кота, который спину выгнул, под пальцы подставляя. — Надо…

А после сам растерялся, не зная, что делать.

Встать?

А ежели он раненый?

Антошка пошевелил ногою. И рукою. И второю ногою, а потом ногами и рукою одновременно. Пощупал живот, боясь обнаружить в нем дыру, но не нашел. После уж сумел сесть.

Оглядеться.

Рядышком дымились остатки экипажу. И холоп лежал. Вот ведь… зловредный был человечишко, а все одно жаль. Антошка встал на карачки и подполз: мало ли, вдруг да живой? Но головы у холопа, почитай, не было…

Антошка отвернулся.

Икнул, с трудом сдерживая дурноту.

— Надо… — повторил он, вытерев нос бархатным рукавом чужого кафтана. И выходит, что… его за князя приняли? Навроде, оно и лестно быть бы должно, но ничуть не было.

— Надо к Стасе, — принял решение он. — Ведьма умная… она разберется.

И поднялся.

Ноги дрожали. Руки дрожали. И сам он трясся, не от страху, но от волнения. А коты, разбежавшиеся было, тотчас собрались. И закрутился у ног Музыкант, только знай себе, хвостом метет, а под хвостом будто дорожка ложится. Кот сделал шажок, обернулся и сказал:

— Мряу.

— Иду я, — проворчал Антошка и огляделся. Беретку надо бы подобрать, а то же ж чужая. И красивая. Может, князь расстроится, ежель Антошка её потеряет.

Он ступил на кошачью тропу.

И остановился, пропуская Сметанку, которая норовила потереться о ноги. Заворчал недовольно Рыж… и Сметанка мяукнула в ответ.

— Иду, иду… — Антошка поспешил, стараясь не думать о том, куда и зачем он идет.

В конце концов, кошки дурного не посоветуют.

Глава 61 Повествующая о том, до чего сложно быть бабой

Не расстраивайся из-за людей. Они все равно умрут.

— Чегой? — мрачно спросила Медведева. — Ты чегой тут несешь, блаженный?

И на Мишаньку двинулась.

Медленно так. Всею мощью девичьей красы, которой в Медведевой пару пудов имелось. Мишанька даже дрогнул. Во глубине души. Ибо с прекрасными девицами ему, если и приходилось воевать, то исключительно в своих фантазиях.