Мишель вскочил, но вышедший с подносом Поль, тесня его в сторону, любезно обратился к немцам:

— М-м-моя гостья — п-подружка вон того мсье. Он п-прекрасный фотограф. Сейчас сделает ваш снимок. В такой п-праздник, господа офицеры, надо сделать ф-фото на память! У девушки болит голова, и они решили провести вечер на свежем воздухе…

Один из подгулявших офицеров, с красными кулаками мясника, схватил парня за плечи:

— А у тебя что болит, урод? Горло? Башка? Кричи: «Да здравствует победа!» Громче и без этих твоих кривляний. Смотри не намочи штаны от страха. А то выкину в озеро — нам не нужны дрожащие вонючки. Ну! «Зиг хайль!» — Встряхнув парня, немец поволок его к парапету.

Анна кинулась наперерез:

— Не трогайте его, он же болен!

Поль изо всех сил попытался заорать «Зиг хайль», но на звуке «х» его заклинило, из открытого рта вырывалось лишь хриплое шипение. Он закашлялся, сплевывая слюну. Немец стиснул кулаки:

— Нарочно устраиваешь цирк, сволочь! Сейчас будешь харкать кровью по-настоящему! — И удар в лицо свалил парня с ног. Анна бросилась к нему, зажимая платком струящуюся из разбитого носа кровь.

— Отпустите его! — крикнула она немцам побелевшими губами. — Вы все… Вы — мерзавцы!

Но последнее слово немцы, ржавшие от удовольствия, доставленного забавной сценой, не услышали. Мишель успел закрыть Анне рот ладонью и усадить на стул. Заслонив ее спиной, галантно обратился к офицерам:

— Тысяча извинений, господа, мадемуазель слишком много выпила. Зиг хайль! Позвольте сделать памятное фото? — Он открыл объектив.

— Уже сделал, ублюдок. — Вернер вырвал у Мишеля фотоаппарат и швырнул о камни. С жалобным звоном разлетелись, сверкнув в косых лучах солнца, осколки умного объектива.

Глава 11

Анна жила в большой квартире, принадлежавшей некогда ее отцу — профессору-германисту Брюссельского университета. Старый дом, большие сумрачные комнаты, из которых Анна больше всего любила кабинет отца, еще пахнувший дымом его сигар. Книжные полки, поднимавшиеся до самого потолка, хранили тьму интереснейших книг, темная резьба на старинном бюро была знакома с детства, как и напольные часы, чинно качавшие тяжелый, отливавший золотом маятник.

Свернувшись калачиком в углу зеленого плюшевого дивана, Анна упорно следила за движением латунного диска и совершенно не замечала мечущегося из угла в угол Мишеля.

— Только посмотри на меня! Пожалуйста, посмотри! — молил он.

— Уходи. — Анна даже не повернула головы.

— Ты все равно не помогла бы Полю. Ты не убедила бы этих людей. На их стороне сила, пойми! Если бы они вздумали арестовать тебя, я не смог бы помочь тебе.

— Понимаю: ты — трус. Уходи.

— Если я сейчас уйду, мы никогда больше не увидимся. Ты твердо решила, что так надо, что все было обманом?

— Все было ошибкой. — Анна села, натянув на колени плед. — Страшной ошибкой. Я не могу любить труса. Ты же боялся за себя! Я видела: ты боялся их! — Она разрыдалась, с болью выкрикнув последнее: — Уходи!

— Да, боялся! — Мишель стоял рядом, не решаясь утешить ее.

— Вот из-за таких маленьких людишек и плодится большое зло. Я ненавижу фашистов! Ненавижу! — Маленькие кулачки заколотили по гобеленовой подушке. Мишель поймал их и крепко сжал в своих сильных руках.

— Пусти, мне больно!

— Вначале послушай меня. — Он сел рядом. — Я тоже ненавижу. Когда делаю их портреты, воображаю, что работаю для надгробия.