Анна долго смотрела в его глаза, открывая то, что всегда пряталось в их глубине.

— Ты… ты не просто фотограф. Ты в Сопротивлении? Скажи, скажи, что так!

— Клянусь, я сделал бы все, чтобы задавить их. Но я не могу больше ничего рассказывать о себе. Особенно тем, за кого больше всего боюсь. Если со мной что-то случится, они схватят тебя и… И тогда я действительно могу оказаться трусом.

Анна бросилась к нему на шею:

— Прости! Прости меня… Мы будем осторожны, очень осторожны. Ведь они не сумеют победить всех? Всех, кто ненавидит и проклинает их?

Мишель посмотрел на Анну в упор и проговорил веско и твердо:

— Надеюсь, когда-нибудь они сумеют победить свою болезнь сами.

Анна отвернулась и спрятала лицо в ладонях.

— Я сейчас скажу одну вещь, и ты меня бросишь… Я должна, должна сказать… Нет, не скажу!

— Анна, пожалуйста, не мучай себя. Я давно догадался обо всем. Ты даже не представляешь, как это глупо — судить о человеке по его национальности… По цвету кожи, форме черепа…

— Это мерзость, варварство!

— Это психоз. Целая нация заразилась опасной болезнью — фашизмом.

— И весь мир ненавидит нас! — В глазах Анны сверкнула ярость. — Ненавидит немцев! Господи, как же мне стыдно!

— Но ведь болезни проходят. Вы же сами знаете это, доктор. — Глаза Мишеля грустно улыбнулись.

— Иногда эпидемии уносят миллионы жертв, а вирус затаится и дремлет. Я видела, как прячутся, а потом ураганно размножаются раковые клетки… Это страшно, Мишель.

— Но ведь можно сопротивляться, верно? Мы будем бороться и обязательно победим. Я обещаю. Наша роза и чумазый пацан в огороде будут жить в свободной и справедливой стране. — Мишель обнял ее, укачивая, как ребенка. — А у меня есть кое-что для тебя. Зажмурься и не смотри.

Он сходил в прихожую и принес нечто большое, завернутое в шуршащую бумагу.

— Алле! — И бумага слетела. Из овальной рамы смотрело лицо Анны, светящееся радостью. — Это мое лучшее творение.

— Неужели я такая? Такая красавица? И роза в волосах! А рама? Откуда ты взял это великолепие? — Она погладила тонкую резьбу.

— С рамой вышла удивительная история. Однажды мне пришлось побывать на Тибете. Случилось так, что я спас жизнь тамошнему монаху высокого сана. Он сказал, что для меня — человека светского, европейца — у него имеется особое благословение. Хитро так сказал и преподнес эту рамку. Как она благоухала — это же сандал! Старик предупредил: «Это земная вещь и небесное посвящение одновременно. Береги ее до особого случая. Поймешь сам, когда он придет». Я понял совершенно точно: он пришел, тот самый, совершенно исключительный случай.

В открытое окно ворвалась бравая строевая песня. Марширующие немецкие солдаты чеканили шаг по брюссельской улице. Пальцы Анны, сжимавшие рамку портрета, побелели. Закусив губу, она смотрела на Мишеля. Он бросился к фортепиано и сильно ударил по клавишам. Венский вальс не ласкал слух, он бушевал, заполняя собой стены комнаты, весь летний день, созданный для мира и радости. Он объявлял войну.

Глава 12

В загородном ресторанчике на озере под вечер всегда много туристов. Длинноногий гид, возвышавшийся на целую голову над своей группой, вещал столпившимся возле него людям солидного возраста в молодежных «бермудах» и панамках:

— Озеро, на берегу которого мы находимся, — одно из живописнейших мест в пригороде бельгийской столицы.