Он спустился в овраг, где протекал ручей. Здесь было не прохладнее, чем наверху, но более укрыто. Ему показалось, что где-то стучит мотор далеко, и при таком ветре непонятно, в какой стороне. Но деревья высокие, кустарник густой, и в ручье есть вода, а еды в рюкзаке на несколько дней. И палатка есть, так что ночью будет куда забраться. У него было смутное чувство, что он будет жить возле этого ручья до конца своих дней. Он никогда не вернется в мир, никогда не объяснится с родителями, никогда не предстанет перед судом, чтобы выслушать обвинение и приговор. И никогда больше не будет мучиться с математикой.

Он опустил рюкзак на землю и сам рухнул рядом, тяжело дыша. Ему хотелось расплакаться, но что-то мешало — последние жалкие остатки собственного достоинства. Он расшнуровал башмаки и осторожно, морщась от боли, вытащил из них ноги. Ноги распухли, покрылись волдырями, в нескольких местах кожа треснула. Ноги были такие грязные… Они выглядели ужасно, и он вытянул их перед собой и стал на них смотреть. Он хотел перевести взгляд на что-нибудь другое и не мог. Бедные ноги! И как только он ими шел? Как бежал?

Он понимал, что их нужно перевязать, вымыть их в ручье, что-то с ними сделать, но он слишком устал — мог только сидеть, приходить в себя, озираться. Он почувствовал, что сейчас заснет, что бороться со сном бесполезно, и забылся, привалившись спиной к рюкзаку.

Питер, хотя был поблизости, не видел, куда скрылся Гром. Он знал, что Грэм где-то в овраге, но где именно не мог определить. Овраг этот тянулся по нижнему краю участка Джорджей и густо порос лесом, только в дальнем его конце пожарная команда весной прочистила лес огнем. Питер понял, что упустил свою добычу — либо они разминулись, либо Грэм нарочно от него улизнул. Ощущение было не из приятных — как знать, может быть, теперь за ним самим идет слежка. Он поторопился выйти на открытое место, на край большого морковного поля, где крутились поливалки, и остановился там в полном расстройстве и нерешительности.

Он не мог объяснить себе, что ему нужно, не мог убедить себя, что вообще преследовал Грэма с какой-то определенной целью. Он воображал, что поступает смело и благородно, но что тут было смелого и благородного? Чего он добивался? Как он может поразить воображение Стеллы, когда она и не знает, чем он занят? Может, его подстегнули насмешки Стиви или тот камень, брошенный Стиви, который пролетел так близко от него? Он хотел как-то утвердить себя, а вышло так, что ему только стало еще горше. Ужасно быть избалованным мальчиком, которого отправляют домой. И ветер какой страшный! Дует и дует не переставая. И дым — теперь он ясно виден в небе. Питер только сейчас, это заметил.

Стиви отступил, с трудом переводи дыхание, еще всхлипывая от неутихшего бешенства, чувствуя, как его заливает слабость. Сейчас это был очень маленький мальчик, едва держащийся на ногах, готовый к тому, что его изобьют палкой или большой, жесткой рукой. Он весь сник, и Стелла бросилась к нему и обняла его за плечи. Никогда еще он не вызывал в ней такой нежности и восхищения. Она крепко прижала его к себе, приговаривая: «Молодец, Стиви, молодец, молодец!» — и бросая гневные взгляды на Уоллеса, который стоял с глупым видом, прислонившись к стене дома, и на Гарри, который все еще лежал на земле, сгибая и растирая ушибленную ногу.

— Как вам только не стыдно! — сказала она им.

— Да… — протянул Уоллес, готовый сейчас согласиться с кем угодно.

Гарри, кусая губы, поднялся на ноги.

— Ух ты! — сказал он. — Вот это боль так боль!

Затем наступило смущенное молчание, никто не знал, как его нарушить.