Так и есть. Вон еще маленький костер, и еще, и еще. Дымки поднимались на дороге, и вдали на участке, и прямо в саду. Сотни огней сыпались с неба, неслись по ветру, как птицы в страшном сне, одни сразу падали на землю, другие еще долго кружились в воздухе, третьи пролетали высоко над деревьями.

На фоне ясного синего неба и зеленой травы это было бы захватывающе красивое зрелище, теперь же оно казалось безобразным, отвратительным. Казалось, будто вспышки молний и раскаты грома следуют непрерывно друг за другом, сливаясь в сплошной взрыв, и все раскаты грома покрывает вибрирующий рев и порывы ветра — словно пар под давлением спешит изничтожить все живое. Кусты и деревья гнутся то вправо, то влево, то вперед, то назад, словно задыхаются, словно мечутся в поисках прохладного свежего воздуха. Закручивались вихри, поднимая листья и пыль, хлопала распахнутая ветром калитка. Были и другие звуки — огромные деревья вдоль дороги громко стонали и вскрикивали какие-то не видимые Питеру живые твари.

Совсем не так он это воображал. В его воображении высокие деревья горели тихо, как свечи — целый лес прекрасных свечек, и люди бегают, воздев руки, словно в молитве. Немножко похоже на рождественскую службу в соборе — что-то красивое, величественное, внушающее благоговейный трепет. Без такой грубости, как сейчас.

И без такого одиночества.

Не с кем поговорить. Не на кого смотреть — никто не бегает с воздетыми к небу руками. И не с кем все это разделить — даже со Стеллой, нельзя, потому что Стелла перестала быть особенной.

Растерянный, разочарованный, с ощущением, что чего-то ему недостает, Питер, чтобы хоть чем-то себя занять, спустился в сад, в колючий водоворот из песка и пыли, листьев и пепла. Выпустил кур из курятника, потом стал затаптывать те костры, что были поменьше. Те, что были побольше, он не трогал.

Он переходил от костра к костру, глаза щипало, дышать было трудно. Одна-единственная искра, упавшая с неба, как клеймом прожгла ему рубашку на плече. Это было ужасно больно, пришлось рубашку разорвать.

После этого он вернулся на веранду, стоял, прижав рукой обожженное место и глядя, как множатся вокруг огни. Странная улыбка раздвинула его губы. Он видел все очень отчетливо, слишком отчетливо. Он не был ни оглушен, ни подавлен, но ему все еще чего-то недоставало, даже когда развеялась до конца картина того прекрасного пожара, который рисовало ему воображение.

Пожар, который горит там, где его еще нет, — этого никаким воображением не охватить. А Питер теперь был уверен, что горит и в таких местах, куда не падали искры, потому что уже загорелся и дом, изнутри.

…Дед Таннер положил трубку на пень, вылил на себя ведро воды и крикнул в колодец:

— Я тут, моя крошечка! Теперь дед устроит тебе темноту. И помни, что дед говорил. Как услышишь, что идут, кричи погромче: «Я здесь, люди добрые! Я в колодце, жива-здорова!»

С трудом, потому что очень мешал ветер, он закрыл отверстие колодца двумя листами рифленого железа, придавил их камнями и написал по железу черной краской: «Здесь дети».

Потом лег на землю с подветренной стороны от пня, закутался в мокрое шерстяное одеяло и крепко зажал в зубах чубук своей трубки.

…Когда мать Стеллы, задыхаясь, добежала до калитки деда Таннера, высокая трава возле дома горела в нескольких местах, а куча молодых эвкалиптов пылала так ярко, словно листья целиком состояли из горючего газа.