— А настоящее твое имя как?

— Саския. Пока не кончится война, буду Саскией. Как вы — лейтенантом Толстяком. На войне все носят боевые прозвища.

— Но с именем Саския связано столько плохого…

— Боевое прозвище получают по заслугам.

— Не говори так. Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Не стоит быть проституткой в семнадцать лет.

— Проституткой не стоит быть никогда.

— И то верно.

— Вы когда-нибудь ходили к шлюхам, лейтенант?

— Да.

— Понравилось?

— Нет.

Каролина была не в счет. “Шлюхи” — это про убогие бордели.

— Тогда почему ходили?

— Потому что я один. Ужасно все время быть одному.

— Знаю.

Молчание.

— Саския, как так получилось, что ты…

— Долго объяснять.

Толстяк в этом не сомневался.

— Спасибо, что спасли меня.

— Не будем больше об этом.

— Вы меня спасли, это важно. Можете делать со мной что хотите… Чтобы было не так одиноко… Платы не надо, и так будет приятно.

— Не хочу я ничего с тобой делать…

— Я никому не скажу. Нам же здесь хорошо, правда? Я умею хранить секреты. В кузове грузовиков я делала все что они хотели и никому ничего не говорила. Кто-то хотел, чтобы я кричала погромче или, наоборот, молчала. Знаете, лейтенант Толстяк, я видела много солдат на улицах, при оружии, но в грузовике все иначе: только что эти мужчины в форме были могучими военными, покорителями Европы… А в темноте, в грузовике, они лежали со мной неловкие, задыхающиеся, такие жалкие — голые, тощие, бледные, напуганные. Некоторые даже просили, чтобы я хлестала их по щекам. Разве не странно, лейтенант? Эти солдаты захватили Европу, ходят грудь колесом, гордятся, а как залезут в грузовик и разденутся догола — хотят, чтобы шлюха била их по щекам.

Молчание.

— Просите от меня что хотите, лейтенант Толстяк, я никому не скажу. Будет приятно.

— Я ничего не хочу, Саския…

— Все чего-нибудь хотят.

— Тогда можешь меня обнять, как будто ты моя мать?

— Я не гожусь вам в матери, мне всего семнадцать…

— А в темноте не видно.

Она устроилась на соломе, и Толстяк, растянувшись рядом, положил голову ей на колени. Она погладила его по голове.

— Мать мне обычно пела, чтобы я уснул.

Саския запела.

— Обними меня.

Она крепко обхватила его руками. И почувствовала, как текут по ее рукам слезы офицера. Она тоже заплакала. Молча. Ее хотели обрить как животное. Ей было страшно, она перестала понимать, кто она такая. Нет, она не изменница, да и сестра у нее была в Сопротивлении, она сама однажды сказала. Как давно она ее не видела! А что с родителями? В их дом в Лионе пришло гестапо: арестовали сестру, хотели забрать всю семью. Родителей увели, а она спряталась в большом шкафу — дом они не обыскивали. Она просидела там, дрожа от страха, еще несколько часов после того, как уехали черные машины. А потом убежала. Она не выжила бы одна, на улице, если бы не прибилась к колонне вермахта. Это было год назад. Целый год она провела в брезентовом кузове грузовика — за консервы и хоть какую-то защиту. Четыре времени года. Летом солдаты были потные и грязные, от них плохо пахло. Зимой она дрожала от холода, никто не хотел заниматься этим под одеялом из-за инфекций. Весной стало получше, она лежала на железном полу грузовика и слушала, как поют птицы.