Толстяк и Саския, офицер спецслужб и проститутка, уставшие от мира, уснули в темном амбаре.

61

Ноябрь в Лондоне выдался хмурым. Вестей от Толстяка так и не было. Станислас говорил, что никуда тот не денется, вернется, что вся его жизнь теперь только здесь.

Воскресным вечером Лора с матерью сидели в гостиной в Челси. Для Секции F война кончилась, Бейкер-стрит демобилизовала всех агентов.

— Что ты теперь будешь делать? — спросила Франс.

— Растить Филиппа. И потом, надо закончить учебу.

Мать улыбнулась: дочь говорила так, словно война в конечном счете была чем-то несерьезным.

— Мне бы хотелось в декабре опять всех собрать в Сассексе, — продолжала Лора. — Как в прошлом году… В память. Думаешь, они придут?

— Конечно.

— Знаешь, с тех пор как мы вернулись из Франции, все стало не так, как прежде.

— Не волнуйся, станет как прежде. Время лечит.

— А Толстяк вернется наконец? Я за него волнуюсь, так хочется, чтобы он был здесь!

— Наверно. Не волнуйся… Хватит с тебя потрясений.

— Я бы еще пригласила отца Пэла. Он даже не знает, что у него есть внук… И, по-моему, даже не знает, что его сын погиб. Пора ему сказать.

Франс грустно кивнула и погладила дочь по голове.

По тротуару возле дома ходил Ричард, возил коляску с Филиппом.

* * *

Он молился каждый день. По утрам и по вечерам ходил в церкви, часами сидел на жестких, неудобных скамьях под пустынными заледенелыми сводами и молил, чтобы ему дано было все забыть. Он хотел снова стать Клодом-семинаристом, в крайнем случае Клодом-кюре, Клодом из Уонборо, которого все считали непригодным к войне. Хотел снова стать священником. Хотел заточить себя в монастыре. Хотел стать траппистом и навек замолчать. Да, пусть Господь направит его в кельи молчальников, чтобы он смыл с себя грехи и ожидание смерти перестало быть таким невыносимым. Да, он, быть может, еще спасет свою душу; быть может, она еще не совсем погибла, ведь он хранил целомудрие. Он убивал, но остался невинным.

Пусть Господь заточит его в горах — он хотел исчезнуть, ведь он ничтожество, умеет причинять только зло. А теперь его больше всего мучило, что он оскорбил Толстяка, единственного Человека из них всех. Он знал, какую цену придется заплатить за это: кто оскорбляет Человека, у того нет будущего; кто оскорбляет Человека, тот никогда не узнает искупления. Клод часто жалел, что не погиб на войне: он завидовал Эме, Пэлу и Фарону.

Ему было стыдно находиться рядом с Лорой, он был ее недостоин. В конце концов она тоже убежит. И Филиппа он больше не хотел видеть: Пэл, его отец, был Человеком, он никого не бил, никогда не предавал, никому не причинил ни малейшего зла. Филипп, в свой черед, тоже станет Человеком, а значит, человечество не погибнет. Главное — не заразить мальчика. Да, он уедет далеко сразу, как только сможет. А пока он уходил из квартиры в Блумсбери на заре и возвращался к ночи, чтобы не встречаться ни с Лорой, ни с Филиппом. В изломах ночи до него нередко доносились рыдания Кея в соседней комнате: тот тоже терзался собственным существованием. Бывало, он выпивал, но редко: ему хотелось каяться и страдать.

* * *

Немцы пока не капитулировали, УСО еще действовало, но Секция F доживала последние дни. На Портман-сквер и в отдельных кабинетах Бейкер-стрит паковали коробки. В Париже, в отеле “Сесиль”, открыли офис УСО для помощи вернувшимся агентам-французам. К тому же надо было связаться с семьями погибших.

Лора поделилась со Станисласом своим намерением найти в Париже отца Пэла.