|
И вдруг Саския увидела ее — это она, сестра, она здесь! Она выкрикивала ее имя изо всех сил, наверно, раз десять. Это она! Мари! Без волос, лицо и тело изуродованы худобой, но она здесь, живая! Они бросились друг к другу, обнялись. Саския почти могла поднять сестру. Они вцепились друг в друга, ощупывали одна другую, словно не верили, что это правда. И расплакались слезами радости, облегчения и боли.
— Мари! — прошептала Саския. — Мари… Ох, как я за тебя боялась, я всюду тебя искала! Я уже столько дней тебя здесь жду! Больше они ничего не сказали, больше не было слов. Все, что им надо было рассказать, теперь стало неважно: побои, изнасилования отныне не имели значения, важно только будущее. Толстяк смотрел на них, растроганный и в то же время удрученный судьбой человечества. Он так никогда и не узнает, что Мари полтора года назад была арестована агентом абвера на бульваре Сен-Жермен, когда отвозила то, что считала ценными боевыми приказами и что на самом деле было лишь открытками отцу от сына.
* * * Было около полудня. Мари и Саския стояли у выхода из “Лютеции”, собираясь ехать на вокзал. Мари только что узнала от сестры о налете гестапо на родительский дом после своего ареста. И девушки решили вернуться в Лион — быть может, родители их уже ждут. Нельзя терять надежду. Они не хотели ждать в Париже, а Мари больше вообще не хотела сюда возвращаться, слишком тяжелые воспоминания. Саския немного прошлась с Толстяком по тротуару. Он грустил — вот они уже и расстаются. Недавно прошел дождь, фигура девушки отражалась в лужах. Она подошла к нему вплотную. Она казалась ему потрясающей. — Я быстро вернусь, — сказала она, — мне только надо посмотреть, вдруг родители… — Я понимаю. — Я быстро вернусь. А ты пока что будешь делать? — Не знаю. Наверно, поеду домой, в Лондон. Она обняла его. — Ой, не грусти, — взмолилась она, — а то мне тоже будет грустно! — Ты приедешь в Лондон? — Конечно! — И мы пойдем на пляж? — Да! На пляж! Она поцеловала его в щеку. Толстяк вынул из кармана клочок бумаги и написал адрес в Блумсбери. — Приезжай ко мне! Я буду ждать тебя каждый день. — Приеду, очень скоро. Обещаю тебе. Она взяла его ладони в свои, и они долго молча смотрели друг на друга. — Ты будешь любить меня, хоть я и была проституткой? — Само собой! А ты, ты будешь любить меня, хоть я убивал людей? Она ласково улыбнулась: — Я тебя уже немножко люблю, дурачок! Он ослепительно улыбнулся. Она вернулась к сестре, и обе двинулись по бульвару. Саския обернулась в последний раз, помахала Толстяку; тот — счастливый — провожал ее глазами, пока она не скрылась за углом. Она любит его! Его еще никто не любил. Было около полудня. Пока влюбленный Толстяк грезил на тротуаре, Станислас и Дофф в нескольких сотнях метров от него шли по улице Бак.
65
Ровно в полдень раздался звонок в дверь. Отец подпрыгнул от радости и подхватил чемодан. Сын вернулся! Ах, все эти недели он держался молодцом: ни вестей от Вернера, ни открыток, ничего! Недели, а может, месяцы, он потерял счет времени и только старался не волноваться и не падать духом. Как мог, наводил справки о войне на Тихом океане, которую вел из Женевы сын. Он ждал, верно ждал. Теперь он снова не запирал дверь, выходя из дома. Какое счастье, какое непомерное счастье снова увидеть сына! “Поль-Эмиль!” — крикнул отец, кинувшись открывать и крепко сжимая чемодан. “Поль-Эмиль!” — снова радостно завопил он, поворачивая ручку двери. |
