В Берне Пэл и Дофф поселились вместе в гостинице в центре города. Риар снял номер в другом отеле. Правила безопасности требовали, чтобы они жили по отдельности и не показывались вместе в общественных местах. Каждое утро Пэл встречался с Риаром на променаде вдоль реки Аре и проводил с ним большую часть дня. Дофф ограничивался своей ролью радиста и не принимал прямого участия в миссии. К Пэлу он присоединялся вечером, за ужином. Он ценил общество юноши. И когда оба, валяясь на узких кроватях в тесном гостиничном номере, курили швейцарские сигареты, Дофф рассказывал Пэлу о себе. Однажды ночью он заговорил о том, что такое страх.

— Здесь не Франция. Во Франции страшно все время, каждый день, каждую ночь. Знаешь, что такое страх?

Пэл кивнул. С самого приземления его как тисками сжимала глухая тревога, не отпускавшая до сих пор.

— Я его почувствовал сразу, как мы прилетели. В первый же вечер.

— Нет, это все дерьмо собачье. Я про страх, который грызет тебя изнутри, мешает спать, мешает жить, мешает есть и никогда не дает передышки. Страх, настоящий страх затравленных, ненавидимых, опозоренных, затоптанных, изгнанных, непокорных, страх тех, кому грозит смерть, если их узнают, хоть они и невелики птицы. Страх жить. Иудейский страх.

Дофф закурил и предложил сигарету Сыну.

— Ты уже блевал от страха, Пэл?

— Нет.

— Ну вот. Когда будешь блевать от страха, тогда и узнаешь по-настоящему, что это такое.

Они помолчали.

Потом Дофф заговорил снова:

— Ты первый раз на задании, да?

Пэл кивнул.

— Вот увидишь, самое тяжкое — не немцы, не абвер, а люди. Если б приходилось бояться только немцев, это была бы пара пустяков: немцев за версту видно, у них плоские носы, белесые волосы и грубая речь. Но они не одни, да и не были никогда одни: немцы разбудили демонов, призвали людей к ненависти. Ненависть популярна и во Франции — ненависть к другому, темная, унизительная, так и хлещет изо всех: из соседей, друзей, родных. Может, даже из наших родителей. Нам нужно остерегаться всех. И это самое тяжкое. Минуты отчаяния, когда тебе кажется, что некого спасать, что все так и будут друг друга ненавидеть, что большинство будут убиты только за то, что они есть, и только самые скрытные, те, кто лучше всех спрятался, умрут от старости. Эх, брат, как тебе будет больно, когда выяснится, как часто ближние заслуживают ненависти — даже друзья, даже родители, я ж говорю. А знаешь почему? Потому что они трусы. И однажды мы заплатим за это, заплатим потому, что нам не хватит храбрости восстать, криком кричать о величайшей мерзости. Никто не хочет кричать, никто — людям крики поперек горла. На самом деле не знаю: то ли поперек горла, то ли хуже горькой редьки. Только тех, кто кричит, бьют — просто так, чтобы бить. И никто вокруг не возмутится, никто не поднимет шум. Так всегда было, есть и будет. Безразличие. Самая страшная болезнь, страшнее чумы, страшнее немцев. Чуму изведут, а немцы смертные, рано или поздно передохнут. Но безразличие не победить, по крайней мере легко. Безразличие — вот причина, почему мы никогда не будем спать спокойно; и в один прекрасный день мы потеряем все не потому, что слабы и нас раздавили те, что сильнее, но потому, что были трусами и ничего не сделали. Война есть война.