|
Он сильный, храбрый, он самый крутой из германских воинов. Еще совсем юным он убил зубра и принес домой трофей из его рогов. А я – всего лишь гражданский. «Тога». Он идет ко мне. Его меч опускается, разбивая на лету стеклянные капли дождя… Брызги. В следующее мгновение я отбиваю его клинок в сторону, ладонь ноет. Падаю на колено и вонзаю клинок снизу вверх – в живот. Драматическая пауза. Миг настоящей красоты. Однорукий стоит, замерев. Рот распялен в крике. Совершенно беззвучном. Капли дождя стекают по его лицу, срываются с подбородка. Глаза медленно гаснут – кончено. Он уже почти мертв. Так что пускай немного постоит. – Мой меч – это мой брат, – говорю я мертвому германцу. Выдергиваю клинок. С силой – р-раз. «Это за тебя, Луций, – думаю я. – За тебя, Тарквиний». Встаю. По лезвию моего меча струится дождь. От удара он согнулся. Германец медленно опускается на колени. Из его единственной ладони вываливается меч, падает в лужу. Варвар хрипит, поднимает изуродованную руку, словно оратор… Наверное, хочет что-то сказать. Но ничего не говорит. Он плюхается лицом вниз – в грязь, брызги летят в стороны. – Да будет так, – говорю я. Поворачиваюсь и иду помогать товарищу. * * * Наверное, германцы – хорошие воины. Наверное, они сильны и умелы. Но их никогда не учили драться бывшие гладиаторы… Я кашляю. Бок горит огнем. Опять ливень. Мир словно обрушивается на наши головы. Оглушительно барабанит по затылкам. Струи воды бегут у меня по лицу. Я промок насквозь. Проклятье, как тут холодно! Дождевая пелена закрывает от моего взгляда лежащие на дороге трупы германцев. Грохот дождя вокруг такой, что я не слышу стука собственного сердца. Я бреду, шатаясь от усталости. Меня подташнивает. В сапогах хлюпает. Я почти на ощупь пытаюсь убрать гладий в ножны – не идет. Клинок кривой. Выпрямляю его ногой как могу. С железными всегда так, гнутся при первой возможности. Зато они острее бронзовых. «Это мой меч», – повторяю я и вкладываю гладий в ножны. Он не совсем прямой, поэтому входит с усилием. Дождь слегка стихает. Центурион сидит на обочине, смотрит на меня. Усмехается. Рука его неловко притянута к телу. Ну, я не особо умелый медик. Рядом на дороге лежит труп последнего германца. Струи воды разбиваются в луже у его лица. Оно искажено судорогой, рот открыт. Его убили в спину. Извините, не до церемоний. – Как ты, Тит? – спрашиваю. Меня тоже задели, бок пылает. – Ничего, легат. Могло быть и лучше, конечно. Он морщится, пытается подняться. Я наклоняюсь и подхватываю его под мышку. Ну, давай! Еще раз! Он встает. Я чувствую мокрое под пальцами. Кровь. – Это была хорошая молитва, – говорит Тит хрипло. – Так, легат? – Так, центурион. Самая лучшая. И тогда снова начинает лить дождь. * * * Спустя час мы бредем по военной дороге к городу. Поддерживая друг друга, как два забулдыги после хорошей пьянки. Лошади разбежались во время грозы. Последний раб исчез еще раньше, до появления германцев. Может быть, он тоже мертв. – Что ты скажешь, если тебя спросят, Тит? О мертвецах и о снятии с креста? – Не думаю, что вообще стоит об этом что-нибудь рассказывать. – Центурион хмыкает, потом говорит: – О мертвецах уж точно. Вспышка молнии – где-то далеко отсюда. Но при ее свете я вижу на холме… Да нет, ерунда. – Что это? – Где? – Центурион оборачивается, чуть не падает. – Что там, легат? Я уже сам не уверен. Я вглядываюсь в темноту, напрягаю глаза – до пляшущих отсветов. Вспышка рассекает небо. Проклятье! Отдаленный грохот. |
