|
Надсмотрщики загнали их в глубокий мрачный подвал под домом. Сквозь маленькое зарешеченное оконце под самым потолком пробивался пучок серого света. Где-то шуршали крысы. С каменного потолка и со стен стекали струйки ржавой воды. Невольники сгрудились посреди погреба. – Вот тут нам, ребята, и могила, – глухо промолвил один из невольников, называвший себя сыном крестьянским – Квочкой. – Хорошенькую хату приготовил для нас проклятый турок, чтоб он пропал! Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось гнилая... Так и есть! Тут еще и до нас полоненные жили. От них и осталась... – Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы. К великому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый голос, словно захрюкал больной поросенок. – Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе засыпало? Не видишь, что тут люди спят? – Тю на тебя! – воскликнул удивленный крестьянин. – Откуда ты тут взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь? Куча соломы зашевелилась, и из нее вылезло какое-то странное существо. Невольники со страхом разглядывали незнакомца. Он стряхнул с себя солому, и все увидели худущего, истощенного человека с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья просвечивало желтое костлявое тело. От холода он клацал зубами. – Что? Хорош? – вдруг хрипло засмеялся он. – Что, смотреть страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете... Пробудете, как я, лет десять в этом, богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный... А теперь одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке гремят. – Как же тебя звать, человече? – спросил Звенигора. – Звали когда-то Свиридом Многогрешным... Не знаю, кто из моих предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду. Но кто бы что ни нагрешил, а расхлебывать за всех приходится мне. – Так ты родич гетмана Дёмка Многогрешного? – Было когда-то... Было, – неопределенно ответил тот. – Сколько ж тебе лет, дед? – Лет? Хе-хе! – скривился в усмешке бесцветный рот. – Лет мне всего сорок... – Не может быть! Звенигоре вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог еще кулаком оглушить вола. А этот от ветра качается. – Посмотрим, что с тобой будет через десять лет, когда Гамид выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети и зубы выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как паршивое порося... Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол, говорил бедолага... – Мы и так тебе верим. Видать, что спишь ты не мягко да, должно быть, и ешь не сладко... – Тут тебя накормят! Догонят да еще и добавят! – Многогрешный засмеялся. Он трясся от смеха, от кашля и от холода сразу. В косматой бороде торчали колючие остюки. Острые колени подгибались; казалось, что они вот-вот переломятся и этот мешок с костями с грохотом свалится вниз. Все стояли молча, понурившись. Каждый воочию увидел свое будущее. Квочка тяжело вздохнул, начал причитать: – Боже мой, боже, пропала моя головушка!.. Звенигора оглянулся на него, строго прикрикнул: – Ну, нечего нюни распускать! И без того кисло. А если еще каждый будет хныкать, то мы и вправду богу души отдадим в этой вонючей яме. – Да я ничего, – начал оправдываться Квочка. – Просто на душе заскребло... – Всем не легко... Но и казак не без удачи. Глядишь, и вывернется когда-нибудь! – Болтаешь пустое... Я тоже так когда-то думал, – прошамкал Многогрешный. – Все надеялся – убегу. |
