– Не нужен мне барыш! Раб сдохнет или убежит, и я останусь в дураках. Заплати мне мое – и освобождай ко­рабль! Если б знал я, ага, что ты такая дрянь, то не свя­зывался бы с тобой!

– Привяжи свой язык, капудан-ага, а не то потеря­ешь! – повысил голос Гамид. – Так вот: бери раба! Не хо­чешь – ничего не дам!

– Это на тебя похоже! Давай! Шайтан не брат – с ним подобру не договоришься! Только сам выберу...

– Я давно тебе об этом твержу, а ты, как ишак, уперся!

После обмена этими любезностями капудан-ага и Га­мид сошли с кормового мостика. Остановились возле не­вольников.

– Этого, – ткнул капудан-ага пальцем в грудь Рома­на. – И убирайся ко всем чертям с моего корабля!

Телохранители Осман и Кемаль поволокли Романа сно­ва в трюм.

– Прощай, Арсен! – крикнул дончак. – Не поминай лихом! Удастся вернуться домой – передай в станицу Бобровскую.

За ним с лязгом захлопнулась ляда.

По шатким доскам невольников свели на берег. Здесь же, в небольшой закопченной кузне, всем на руки надели кандалы. А Звенигоре – еще и на ноги. Только Яцько остался незакованным.

Выступили в полдень. Гамид ехал на коне впереди ка­равана, состоявшего из десятка ослов, нагруженных покуп­ками. За невольниками следили Кемаль и Осман. Комич­ную картину представляли со стороны эти длинноногие верзилы, горбившиеся на маленьких осликах. Однако длинноухие, с торчащими ребрами животные будто не чув­ствовали их веса и потихоньку топали, кивая головами.

Как-то под вечер, на седьмой день пути, караван Гамида спустился с плоскогорья в широкую долину и направил­ся к мрачной, выложенной из дикого неотесанного камня крепости, что стояла на холме, недалеко от широкой и бур­ной реки.

Гремя кандалами, невольники в сопровождении над­смотрщиков прошли через узкую дверь в воротах крепости и остановились под развесистым орехом, который одиноко стоял посреди каменных стен. Утомленные долгой изнури­тельной дорогой, они сразу же опустились на холодные ка­менные плиты, которыми был вымощен весь двор.

Молчаливая крепость сразу наполнилась шумом и га­мом. Засуетились на внутренних галереях дома женщины в темных одеждах, завизжали от радости, ожидая подарков, дети, которые, словно стайка воробьев, высыпали навстре­чу Гамиду. Выбежали слуги.

Звенигора безучастно смотрел на чужую жизнь. Ныли натертые железом ноги, нестерпимо хотелось пить. Услы­шав, что где-то журчит вода, он поднялся и заглянул через колючую живую изгородь, отделявшую от остального дво­ра небольшое местечко. Там в большой каменной чаше бурлил прозрачный родник. Вода спадала в обросший мо­хом желоб, накрытый каменными глыбами, и по нему, оче­видно, вытекала за границы замка.

Казак вышел из толпы, стал на колени над родником и зачерпнул пригоршнями холодную как лед воду. Она была немножко горьковата, словно настояна на зверобое, и тоненькими иголочками покалывала во рту.

Вытерев рукой темное, обросшее лицо, Звенигора стал подниматься. Внезапно прозвучал крик:

– Берегись, Арсен!

Оглянуться не успел: тяжелая нагайка хлестнула по голове. От неожиданности и боли он чуть не упал в воду, но кто-то сзади схватил за складки жупана и оттолкнул в сторону. Нагайка снова и снова со свистом прорезала воз­дух.

– Поганый гяур! – шипел над невольником Гамид. – Ты осквернил источник, из которого пьют правоверные!.. Но ты еще посягал на мою жизнь! О, хорошо запомнил я тебя! – Он невольно потрогал щеку. – Запомнил так, что ты долго будешь жалеть, что не сдох до сих пор! Тебя стоило повесить за эти две провинности, но смерть – не наибольшая кара. Вот когда твоя жизнь станет нестерпимой и ты сам захочешь отойти в лучший мир, тогда ты пой­мешь, о чем я сейчас говорю, собака! А теперь прочь с моих глаз!

Гамид снова ударил казака нагайкой, и тот кинулся в толпу невольников, которые прикрыли его собой.